Александр СЕГЕНЬ - Невская битва Страница 45

В тот день архангельская труба играла последний сбор перед грядущей битвой. На рассвете следующего дня князь Александр наметил выступление. К вечеру и Ладимир, как обещал, собрал свою ладожскую дру­жину с ополчением, всего чуть менее двухсот чело­век. Все, что не успели подготовить, подтянуть, подлечить, пополнить, в спешке уходя из Новгорода, ус­пели доделать тут, в Ладоге. К вечеру Гаврилина дня никто не помышлял ни о пиве, ни о медах, ни о сыт­ных брашнах, изнывая лишь в одном сильном голоде и нестерпимой жажде — поскорее дойти до прокля­тых свеев и показать им, кто господин и хозяин на здешних землях.

Ратмир со мной по-прежнему был суров и на любые мои вопросы отвечал однословно или вообще не отве­чал. Ну а мне-то что, я и не очень хотел. Покуда он сво­им пением развлекал князя и посадника, я делом за­нимался, многим помог подправить снаряжение или коня. Какого мне еще у них просить извета?

Вечером, еще солнце не успело уйти за мироколи-цу, Александр объявил всем спать.

СВЕТЛАЯ НОЧЬ

Солнце садилось за мироколицу, играя последни­ми лучами по округлым персям холеных белотелых облаков. День Стефана Савваита и Архангела Гаврии­ла прошел сухо и тепло, а значит, по приметам, вся осень таковою быть обещалась. Раб Божий Филипп стоял на высоком холме и молился Богу, чтобы привел поскорее сюда войска князя Александра и послал им легкую победу над свейскими полчищами. С холма ему хорошо был виден в отдалении весь стан свеев на обоих берегах Невы, высокий шатер Биргера с золоче­ной макушкой и стяги Улофа Фаси в захваченном им родном селе Филиппа. Всех родственников его захват­чики либо изгнали, либо заставили себе прислужи­вать. Жен и дочерей ижорских себе в потребу пустили, не считаясь ни с ранним возрастом, ни со святостью за­мужества. И это при том, что стараниями Филиппа многие успели принять Крещение, и почти все пере­стали совершать жертвы языческим богам. Но для свеев они все равно оставались язычниками, ибо рим ляне не признавали Православие христианской верой.

Раньше его звали Пилися Пельгунен, но в святом Крещении вместо ижорского имени Пилися он принял имя святого апостола Филиппа, которое означало в пе­реводе с греческого языка «любящий коней». Впро­чем, ижорцы так и продолжали по старой привычке звать его Пилисей, а русичи называли кто Пельгуем, кто Пельгусием, кто Пельгусей. А ему всяко нрави­лось. У них и отец князя Александра в крещении Фео-дор, а все равно чаще именуют его славянским именем Ярослав. А вот, скажем, в книгах святый Град имену­ется Иерусалим, а русичи его на свой лад в речи назы­вают проще — Русалим, словно он русский город.

Русские книги он в последние годы читал и читал, по многу раз перечитывал, радуясь, что из этих жуч­ков и козявочек, именуемых буквами, можно скла­дывать города и страны, людей, птиц и зверей, а главное, что эти люди, птицы и звери оживают, хо­дят, летают, скачут, прыгают, совершают великие подвиги, говорят, поют, молятся, дышат. Вот и сей­час при нем, кроме молитвослова, был изборник, со­держащий поучение Владимира Мономаха и сказа­ние о Борисе и Глебе. Усердно помолившись, Пельгу-сий удобно расположился под камнем и достал заветную книжицу. Он загадал так: прочту немного, погляжу окрест, еще почитаю, еще погляжу, и так — покуда глаза не устанут. Небо было чистое, и ночь обещала быть сегодня белой. Далеко на другом холме сидел его сын Руухутто, в крещении Роман. По уго­вору, если свей начнут движение и станут сниматься со своего стана, Пельгуй должен был разжечь дым­ный костер. Увидев его, Роман сделает то же, и так на всех холмах до самого озера, и, если там появятся ладьи Александра, князь будет предупрежден о дви­жении свеев. Если же, наоборот, там увидят прибли­жение Александровых стругов, дымовая весть оттуда дойдет до Филиппа.

«Господи, благослови, Отче. Род правыих благо­словится, рече пророк, и семя их в благословении бу­дет», — приступил Пельгуй к чтению сказания о Бо­рисе и Глебе. Он взглянул на свейский стан. Там про­клятые грабители, насытившись и напившись, пели песни, радуясь, что много есть еще чего пограбить в окрестных ижорских селеньях. «Да не будет семя ва­ше в благословении, ибо неправедное творите!» — да­ром что не вслух поразмыслил ижорец. Солнце уже почти совсем скрылось за окоем. Птичий гомон делал­ся все тише и тише, и оттого свейское пение доноси­лось отчетливее.

«Сице убо бысть малым прежде сих. Сущу самодерж­цу всей Русьскои земли Володимеру сыну Святославлю, внуку же Игореву, иже и святымим Крещением всю просвети землю Русьску». Приятно было подумать о Владимире, который столько же, как и Пельгуй, блуждал во тьме язычества, а потом просветлен бысть сам и всю Русь просветил светом Православной веры. Послезавтра ожидался день его памяти, выпадавший на воскресенье. Сподобит Бог — в сей день битве быть. По­моги, Господи и святый Владимире, князю Александру!

Солнце полностью ушло за небосклон, полная луна встала на небе, набело высветляя ночь. Пельгуся про­должал читать книгу, медленно, сопровождая каждое слово своими личными размышлениями. Ему было хорошо. Тревога истекших трех дней, связанная с пришествием свеев, вдруг куда-то исчезла, сделалось покойно и надежно, будто кто-то уже сказал ему: не бойся, посрамлены будут бесчинные гости.

Ах вот оно, оказывается, как! Не знал Филипп до сих пор, что Святополк Окаянный не родным братом был Борису и Глебу. Вот только тут, в книге, прочи­тал. Оказывается, Владимир-то грекыню себе в жены взял от Ярополка, и она от Ярополка уже непраздна была. «Тем же и не любляаше его Володимир, акы не от себе ему сущю». Вот оно что! Он нелюбок был в семье. Его бы пожалеть впору, кабы не такие злодейст­ва, каковые он учинил, когда вырос.

А Борис и Глеб, стало быть, от болгарыни рождены были. Может быть, даже близнята, как младшие Фи­липповы сыны, Урта и Охто, в Крещении так же и на­званные — Борисом и Глебом. Слава Богу, жена успе­ла вовремя увезти их подальше отсюда, в Кандакоп-шу. Смешно видеть полностью одинаковых, так и растут — неразличные и неразлучные, скоро десять лет им исполнится. Если Александр не одолеет Бирге-ра и Улофа, придется и дальше Кандакопши бежать.

«Посади убо сего окаянного Святополка в княже­ние в Пиньске, а Ярослава — Новегороде, а Бориса — Ростове, а Глеба — Муроме». Не лишил ведь его отчи­ны, дал Пинск, хоть и не родной он ему сын был. Раз­ве плохо? Сиди себе да княжествуй в Пинске. Хоро­ший город, большой. Здесь сидишь в ижорском селе, не таком богатом, и то хорошо, лучшего и не надобно, а ему Пинска мало было! Вот ведь, какой хищник! А сии свей? Чего им дома не сидится? Нет, гляньте на них, приперлись!..

Светлая полнолунная ночь покрылась тишиной. Даже пьяные свей умолкли, повалившись у своих ко­стров и в шатрах. Младший брат Пельгусия, Анто, до сих пор противящийся Крещению, спал внизу под холмом. Он сегодня днем бодрствовал, покуда отды­хал Пельгуй. Утром сменит старшего брата, когда то­го сморит сон. А пока Филипп продолжал читать ска­зание. Дошел до того, как Борис вспоминает апостоль­ские слова, что, если кто говорит: «Бога люблю, а брата ненавижу*, тот и Бога не любит. Это правиль­но. Вот взять Анто — хоть и злится на него Филипп, а понимает, что рано или поздно и он придет к свету Крещения. Можно сердиться на брата своего, но не любить его нельзя.

А можно ли свеев любить? Ведь все люди в отдале­нии братья? Задумался Пельгуся, но вскоре понял, что вопрос сей лежит далеко за его окоемом, не дотянуться до ответа, как до ушедшего на запад солнышка. Лю­бить их, может быть, и надо, а бить — придется!

Шла широким шагом луна по небу, быстро текла бо­драя ночь Пельгуси, медленно ползло его чтение по страницам книги. Хоть и светло от луны, а все же труд­нее, нежели днем, разбирать буквы. Полночь уже мино­вала, а читатель только до убиения Бориса добрался. И чем ближе подбиралось сие убийство, тем сильнее ко­лотилось чувствительное сердце православного ижор-ца. И страшно ему делалось так, будто не к сыну Влади­мира Красно Солнышко, а к нему самому подбирались подлые и бессердечные убийцы, посланные Святопол-ком Окаянным — Путына, Тальц, Еловичь и Ляшко. Хуже! — не к нему, а к его сыну Руухутто, сидящему на том дальнем холме. Ведь и он, Руухутто, и Борис в Кре­щении одним именем наречены — оба Романы!

«И яко услыша шопот злой окрест шатра и трепе­тен, быв и начал слезы испущати от очей своих…» Не выдержал Пельгусий, вскочил, стал зорко смотреть на тот холм, тщетно надеясь увидеть, как там его сын Ро­ман. Но ничего нельзя было увидеть.

Сел, стал дальше читать. Слезы потекли из глаз его, когда дошел до того места, как Борис умилился, осознав, что принимает смерть ради любви к брату, с которым не захотел воевать, а значит — ради любви к Христу Богу. «И без милости прободено бысть чест­ное и многомилостивое тело святаго и блаженнаго Христова страстотерпца Бориса». И как Борисов от­рок, угрин Георгий, не захотел покинуть господина своего, а упал на мертвое тело, и тоже пронзен был не­честивыми убийцами, раненый выскочил вон из шат­ра… Дальше Филипп не мог читать, слезы жалости за­стилали ему глаза, текли по щекам столь же обильно, как внизу под холмом река Нева несла полные воды свои. Он отложил книгу в сторону, стал смотреть на Реку, пытаясь унять слезы, и какой-то неясный свет расплывчато заиграл в очах у него, все еще полных влаги. Он торопливо потер глаза, посмотрел зорко на реку и увидел вдалеке одиноко плывущий корабль. Не шнеку и не великую ладью, а всего лишь неболь­шой насад. Кто бы это мог быть? — всполошился Пельгуй, внимательно разглядывая, кто там сидит на кораблике.