Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи Страница 45

— Как я несчастна, — вырвалось у Элизабет.

Звук собственного голоса пробудил ее. Она попыталась подняться, но не смогла. Вновь ее одолел сон. Нищенкой, скрючившейся у стены, она ждала, что пройдет Шарль и подаст ей милостыню. Пусть он возьмет ее за руку и либо спасет, либо погубит. Элизабет чувствовала, что не в состоянии пошевелиться, да она и не хотела. Ночь, когда она, колеблясь, все же решила, отказавшись от монастыря, подчиниться, просто подчиниться родителям, — ту ночь она провела у ног Христа, у подножия его креста, оставленная и погибшая, но и спасенная. Теперь она доверила власть над собой мужчине, и эта власть опьянила Шарля, он потерял голову, и Элизабет приходилось идти до самого предела тьмы, так как она не смогла продолжать свой путь к свету. Благодаря нечеловеческому усилию, словно озаренная тьмой, Элизабет поднялась и уже почти без труда одолела три последние ступеньки. У подножия ее ждала Мари-Поль с испуганным бледным лицом.

Еще только рассветало, и ребенок встал с кровати в одной рубашке. Не в силах даже закричать, девочка следила за этим медленным спуском, слышала невнятные слова, которых не поняла, и теперь, словно зачарованная, глядела на мать, ей и в голову не приходило ее позвать, она просто смотрела, как совершается нечто такое, что маленькой девочке трудно выразить в словах; Мари-Поль, однако, ощущала присутствие сверхъестественного, противоборство двух сил. Медленно, очень медленно (одежда в беспорядке, дрожащие руки не справлялись, когда она пыталась застегнуть, завязать) к Элизабет возвращалась способность видеть; ей, по крайней мере, казалось, что она видит. И что же предстало перед ее взором? Маленькая девочка, уставившаяся на мать. Она сама. Полумрак перед ее комнатой. Клод де Маньер с «Подражанием Христу» в руках (на мгновение озадаченная, она тут же принимается топтать святую книгу ногами). Любовь. Лицо любви, неистовое, томительное, чарующее. Не почувствовала ли Клод освобождение, когда топтала книгу, выкрикивала ругательства, таскала Элизабет по улице, взывала к капитану?

Не мигая, глядела Элизабет на светлый прямоугольник двери, выходящей во двор. Освободиться! Освободиться раз и навсегда, предавшись греху, такому огромному, что он избавит ее в будущем от всякого усилия, от всякой надежды. Проклятие влекло Элизабет, словно омут. Она считала себя достойной проклятия. Может, и справедливо. Мари-Поль между тем стояла и не спускала с нее глаз. Не то чтобы размышляла, задавалась вопросами, нет, только пристально смотрела на мать. И все видела (ни один жест, ни один взгляд Клод не ускользнул от внимания Элизабет. И рождающееся сообщничество родителей, и горькое наслаждение Клод, когда ей удавалось шокировать своим поведением служанок, и медленное расплывание материнского лица, такого четкого, и распад ее воли, такой несокрушимой. Проклятие возможно, оно существует. Оно читается на одутловатом, отекшем лице матери, в ее удовлетворенном взоре, непробиваемом довольстве, самодостаточности, в ее теле и душе, до такой степени нагруженными небытием, что они опускаются на дно, и ни один пузырек воздуха их не поддерживает. Глыба. Камень. Безмятежность камней. Чувствуют ли камни, когда на них смотрят?).

Какое у детей терпение! Скажи Мари-Поль слово, сдвинься с места, нашла бы Элизабет силы броситься на дочь, сшибить ее с ног, ударить? Однако ребенок не бросает вызов, не провоцирует. Просто смотрит. Подобно тому как в свое время Эли, Мари-Поль увидит, как твердеют, каменеют тело и душа. Возможно ли такое? И в свой черед заразившись, будет ли Мари-Поль искать, страдать, тайно поджидать удобный случай, рассчитывать, что ее, как в сказках, поглотит волна? И она канет? Мари-Поль? Внезапно Элизабет понимает, что перед ней ее дитя. Нет, только не она! Еще один раз, когда Элизабет, казалось, уже теряла душу, да и разум, внезапная мгновенная благодать спасает ее. Порыв любви к растерявшемуся ребенку ошеломляет Элизабет. Она падает в обморок.

Ее найдут у входа на полу из черных и белых плиток. Весь день Элизабет пролежит, как в столбняке, не в состоянии ничего членораздельно вымолвить. Когда в этот вечер к шести часам явится Шарль, изгнание злых духов будет в самом разгаре. Женщины, стайками собравшиеся на улице и ждущие свежих новостей, при виде доктора перешептываются. Поддерживаемая священником, обессилевшая Элизабет, вытаращив глаза, что-то жалобно говорила детским голосом. Когда входит Шарль, она издает громкий крик, содрогается всем телом и опрокидывается навзничь. Три экзорциста и доктор Пишар переглядываются. Ничего не замечая, Шарль отпихивает священника, хватает Элизабет и чуть ли не встряхивает ее: руки и ноги у Элизабет не гнутся, челюсти сжаты.

— Завтра ее перевезут в часовню для послушников в иезуитский монастырь, — вполголоса сказал доктор Пишар.

— Вы ее убьете!

— Мы ее спасем, — сурово произнес один из иезуитов.

— Я приду завтра в часовню. В котором часу?

— В десять. Но я вам не советую. Оставьте свое лечение. А то могут подумать…

— В десять я приду, — сказал Шарль и вышел вон.

Ночь прошла без сна, но грезы не давали ему покоя. Почему все так кончилось? Почему она позволила отнять ее у него? Уже давно Шарль перестал рассчитывать на счастливый исход, однако он свыкся с мыслью, что им дадут питать друг друга собою до самого конца. Конец — смерть Эли, хотя до этой ночи Шарль остерегался формулировать это с такой ясностью. Когда оба они поняли, что развязка может быть только гибельной? И когда они стали стремиться к такой развязке? Дьявольский ли то был знак? Иногда он думал: «Даже если она сойдет с ума, я ее не брошу, не отпущу от себя…» Элизабет же мечтала о его смерти, надеясь, что та принесет ей освобождение. Она даже позвала одного своего родственника, дядю, брата отца, у которого хватало глупого рвения и отваги — и это при добром сердце, — и поделилась с ним своим горем. Славный малый предложил выход самый естественный. Он подстережет виновника ее бед на улице и перережет ему горло. По тому, какое волнение ее охватило, Элизабет поняла, что желала смерти возлюбленного лишь в мечте, а не наяву. Дядино заманчивое предложение она отвергла. После этого случая Элизабет еще представляла себе мертвого Шарля, но и себя в агонии рядом с ним. Умереть вместе означало принадлежать ему навеки. Как ловко они придумали, что прибегли к безумию, к смерти, чтобы выйти из столь банального положения! Но не замешан ли тут тот, кого еще именуют лукавым?

Так или иначе они были связаны, и связаны, как казалось Элизабет, более тесно, чем женитьбой или безмятежной любовью. Тщетно она бунтовала, теперь она умирала из-за своего бунта, из-за Шарля, да, она одержима Шарлем, а не дьяволом! С чего бы дьяволу соваться в их отношения? Для Эли, метущейся между неявным призванием и явной любовью, противником был не дьявол, а Бог.

На память Шарлю приходила ее уютная комната, их шепот: «Я должна отступиться от вас, ведь это грех, грех», он же отвечал: «Нет тут греха! И призвания у тебя не было, не призывал тебя Бог!» Элизабет тихо плакала. А кого-нибудь призывал? И не призвание ли сама любовь? Тогда призваны они оба? Им нравилось с каждым днем впадать во все большую зависимость друг от друга. Как-то раз он сказал: «Ты любила меня уже тогда, когда мы читали Филотея», и она разрыдалась. Когда же она проронила: «Как только мне становится лучше, я перестаю вас любить, вы жестоки и уродливы», кровь отлила уже от его лица. Элизабет тоже не знала милосердия! Они все глубже ранили друг друга, выискивали самые больные места, чтобы приобрести еще большую власть. Шарль говорил: «Твой обет, все эти твои благочестивые штучки — просто болезнь ума. В богадельне я видел обезумевших крестьянок, которые всаживали себе в ладони гвозди. Или ты думаешь, они тоже святые?» Она же возражала: «Могла бы я вас полюбить, будь я в здравом уме? Есть сумасшедшие, которые хотят совокупляться даже с собаками», но тут же перебивала себя: «Нет! Я вас люблю! Не уходите! Не бросайте меня!» «Не брошу, — отвечал он со смесью злобы и нежности, — никогда».

И вот теперь ее у него отнимали! Они смели утверждать, что Элизабет находится во власти другого (пусть даже этот другой — дьявол)! На следующее утро Шарль отправился в часовню, словно на поединок с ненавистным соперником. Освободить Элизабет (если предположить, что иезуиты могут это сделать) не означало ли освободить ее от него? Шарль дошел уже до того, что предпочитал пожертвовать Элизабет и собой, но только не их страстью. Часовня была вся освещена, и в ней толпились любопытные. Их жадные глаза будут таращиться на Элизабет, униженную, втоптанную в грязь! И тут Шарль ее увидел. Она казалась смирившейся, подавленной, два иезуита поддерживали Элизабет под руки, и взгляд у нее был растерянный, почти детский, губы слегка надуты, как будто она вот-вот заплачет.

«Что вы от меня хотите? Я делаю, что мне говорят, я подчиняюсь, доверяю себя Богу, его суду…», — словно говорила Элизабет. Почему же она подчинялась не ему, а служителям Божьим и врачу-сопернику? Шарль приревновал к Богу.