Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи Страница 46

И вот теперь ее у него отнимали! Они смели утверждать, что Элизабет находится во власти другого (пусть даже этот другой — дьявол)! На следующее утро Шарль отправился в часовню, словно на поединок с ненавистным соперником. Освободить Элизабет (если предположить, что иезуиты могут это сделать) не означало ли освободить ее от него? Шарль дошел уже до того, что предпочитал пожертвовать Элизабет и собой, но только не их страстью. Часовня была вся освещена, и в ней толпились любопытные. Их жадные глаза будут таращиться на Элизабет, униженную, втоптанную в грязь! И тут Шарль ее увидел. Она казалась смирившейся, подавленной, два иезуита поддерживали Элизабет под руки, и взгляд у нее был растерянный, почти детский, губы слегка надуты, как будто она вот-вот заплачет.

«Что вы от меня хотите? Я делаю, что мне говорят, я подчиняюсь, доверяю себя Богу, его суду…», — словно говорила Элизабет. Почему же она подчинялась не ему, а служителям Божьим и врачу-сопернику? Шарль приревновал к Богу.

Женщины молились, дети, которых привели сюда развлечения ради, глазели на иконы, бронзовые подсвечники, одеяния священников и шепотом задавали вопросы. Иногда раздавались смешки. Однако обряд был такой торжественный, что вскоре установилась тишина. Элизабет заставили стоять на коленях, как будто она могла убежать, и она безропотно сносила, когда ее кропили святой водой, сносила удушливый запах ладана, от кадила, которым махали у нее перед носом. Иезуит шепотом говорил, какие слова Элизабет должна была повторять, какие жесты делать. Элизабет послушно, механически совершала все, что от нее требовалось. Наконец кто-то брал на себя ответственность за ее душу и тело, освобождая Элизабет от этого бремени. Элизабет ограждала себя от страшного требования Шарля, чтобы она осознала саму себя, смирилась, сжилась со своим смятением. Если бы он захотел лишь, чтобы Элизабет ему принадлежала, отдала свое тело, отреклась от своей души, вручив ее Шарлю! Однако он хотел видеть ее живой, здравомыслящей, но разве это было в ее силах? Элизабет сжигали гнев и любовь к этому человеку, не желавшему избавить ее от зла, от ее души. И вдруг Элизабет заметила рядом со столбом его, мрачного, хмурого, как будто и он сожалел… Словно сильный удар вывел Элизабет из бездумного состояния.

— Шарль!

Крик, который она так часто издавала у себя дома, во сне, вырывался теперь из ее груди сам, неодолимый, умоляющий. Пусть он сделает что-нибудь, заберет ее отсюда, или пусть, по крайней мере, ей дадут облегчить душу, объявить о своей безумной любви сборищу любопытных, которые окружали Элизабет, мешали ей вырваться и броситься в первый попавшийся пруд.

Взволнованный Шарль успел уже сделать шаг к алтарю, когда вдруг почувствовал, что его схватили за рукав. За его спиной стоял доктор Пишар.

— Вы с ума сошли, зачем вы явились сюда? Неужели не знаете, как опасно вмешиваться в такие дела?

— Она не одержимая, — прошептал Шарль, — это вы сошли с ума, что притащили сюда больную, не помнящую себя женщину. Это может стоить ей жизни!

Пишар побагровел (ему и так пришлось побороть неприязнь, прежде чем он решил удержать молодого коллегу).

— Но послушайте, почему вы так цепляетесь за свой диагноз, за свои заблуждения? Вы же видите, замуж она за вас не выйдет. Ясно как божий день, что она вбила себе в голову этот бред по дьявольскому наущению. Такая благочестивая, такая приличная женщина…

— Значит, благочестие мешает ей меня любить? — в исступлении выкрикнул Шарль. — А выйдет она за меня замуж или нет, мне плевать с той самой минуты, когда…

Он осекся под удивленным, чуть ли не испуганным взглядом старого доктора.

— Кончится тем, что я поверю, — медленно молвил старик, — что и вы сами… Нет, какое упрямство!

И Пишар отошел. Шарль вытер со лба пот. Не обращая внимания на любопытство, которое возбуждала его персона, он глядел не отрываясь на Элизабет. В эту минуту Элизабет, такая нежная, изящная, корчилась на полу, в пыли. В тишине было слышно, как тяжело она дышала, в то время как державшие ее иезуиты со смесью безразличия и удовлетворения на лице, уверенные в себе, привыкшие к подобным спектаклям, так будоражившим толпу, исполняли, несколько рисуясь, свою роль палачей-целителей.

Стоны Элизабет разрывали ему душу, и все же Шарль, несмотря на отчаяние, испытывал нечто вроде торжества, как если бы присутствовал при наказании женщины, не отважившейся на любовь.

— Астарот! Отвечай! Я требую ответа! В твоей ли власти тело Элизабет? Вельзевул! Заклинаю тебя именем всемогущего святого Духа, отвечай! В твоей ли власти тело Элизабет? Люцифер! Именем всемогущего святого Духа… Кем бы ты ни был, бес, в чьей власти тело этой женщины, требую, назови свое имя!

Тело Элизабет словно одеревенело, и вдруг она вскочила («взлетела», как рассказывали потом очевидцы) с вытаращенными глазами, с пеной на губах и, выкрикнув хриплым чужим голосом «Шарль Пуаро», рухнула без сознания.

Постепенно толпа рассеялась. Для первого сеанса было достаточно, и д’Аргомба, один из иезуитов, распорядился отнести Элизабет домой. Шатаясь, Пуаро тоже добрался до своего жилища, не обращая внимания на перешептывания жалостливой публики. Значит, правда. Перед всеми она сказала, выкрикнула, что принадлежит ему! В состоянии крайней слабости, в бреду она была способна произнести, прокричать лишь одно имя, имя Шарля. «Наконец-то», говорил себе Шарль в болезненном возбуждении, исключавшем всякое размышление. На вопрос: в чьей власти тело этой женщины? — все в часовне услышали ответ: «Шарля Пуаро». Теперь их нельзя будет разлучить, они как бы стали мужем и женой.

Он еще продолжал грезить, когда в тот же вечер за ним пришла стража.

Состояние одержимости длилось у Элизабет около четырех лет и было, по словам специалистов по изгнанию злых духов, в высшей степени показательным. Освободившись от себя, избавившись от мучительной необходимости сдерживать и судить себя, Элизабет словно обретала покой, вернувшись к безмыслию, отрешенности. Она поддавалась любым влияниям, любым настроениям, которые сталкивались вокруг нее, в ней, Элизабет походила на зеркало, отражающее всякую тень, на скрипку, начинающую звучать, если к ней притронуться. Не скрывались ли в глубине этой нелепой всеядности мрачное удовлетворение, своеобразный реванш? Элизабет и сама не смогла бы это объяснить, казалось, она вообще отказывалась от какого-либо суждения. Оставалась ли прежней Элизабет эта женщина, послушная церкви, послушная малейшим волеизъявлениям обитающего в ней мрачного насмешливого духа? Она совершала чудеса, обычные для медиумов, одержимых бесами: читала на расстоянии закрытые книги, разговаривала на непонятных языках, отгадывала мысли тех, кто ее расспрашивал. Временами отчаяние, как бы пробуждая Элизабет, возвращало ей ясность ума, и тогда у нее возникало чувство, будто она сама захотела, чтобы Бог ее отринул, — это было нестерпимо. Уверенная в эту минуту в Божьем проклятии, она готова была кинуться в колодец, в пруд, и, лишь умножив число сеансов, иезуиты возвращали ее в состояние отрешенности, успокаивали, и Элизабет вновь погружалась в сомнамбулизм, служивший ей убежищем от забот.

Настоящая ли это одержимость дьяволом или ненастоящая? На этот счет у иезуитов не было единого мнения. Разумеется, тут не простое притворство в чистом виде, а определенное душевное попустительство гибели, позволяющей уклониться от конфликта, не разрешимого без Божьей благодати. Не виновна ли Элизабет в этом попустительстве, в сообщничестве с избавителем-злом? Если Элизабет была сама виновна в своей одержимости, Шарль был сам виновен в своей смерти. Тщетно некоторые, более просвещенные судьи пытались помочь ему оправдаться. Шарль отказывался признавать даже то, что в дело замешаны бесы. Он все твердил, что теперь никто не мог отнять у него Элизабет. В тюрьме он без конца с нею разговаривал, и ему казалось, что Элизабет отвечает. Может, из-за пыток он сошел с ума? Судьи еще колебались, какое решение принять, когда одна ненормальная, заявив, что видела Пуаро на шабаше, облегчила им задачу и тем самым обрекла его на костер, на который он взошел молча, с неподвижным взором, погруженный в свои мечтания.

Во время одной из передышек Элизабет узнала о смерти Шарля и издала громкий крик, то ли от боли, то ли от облегчения. Три дня потом она пролежала в состоянии каталепсии. Придя в себя, она не упомянула о Шарле. Никогда больше она не произнесет его имени.

Случай исключительный: после четырехлетних страданий Элизабет должна была выздороветь и вернуться к своей обычной жизни, сохранив прежние способности. По-прежнему прекрасная, по-прежнему терзающаяся сомнениями, мучаясь из-за неутоленных желаний, она совершала одно паломничество за другим. Может, она искала утешение, свет? Дарован ли он был Элизабет? Донимали ли ее подспудно угрызения совести? Не во время ли одного из приступов смирения, коим подвержены большие гордецы, решила Элизабет основать орден для наставления заблудших женщин на путь истинный?