Лью Уоллес - Бен-Гур Страница 45

Она неподвижно сидела на ручке кресла, не говоря ни слова в ответ. Тогда он вспомнил о разнице человеческих натур и о законе, согласно которому мы не можем всегда радоваться одному и тому же, или равно бояться одних вещей. Он вспомнил, что она еще только девочка.

— О чем ты думаешь, Эсфирь, — спросил он другим, домашним тоном. — Если это желание, то назови его, малышка, пока в моей власти выполнять желания. Ведь власть — капризная штука, у нее есть крылышки, чтобы вспорхнуть и улететь.

Она ответила просто, почти по-детски:

— Пошли за ним, отец. Пошли сегодня же и запрети ему идти в цирк.

— А-а, — протянул он; и снова его глаза вперились в реку, где тени сгустились, потому что луна успела опуститься за Сульфий, оставив городу лишь скудный свет звезд. Сказать ли, читатель? Его уколола ревность. Что, если она по-настоящему любит молодого господина? Нет! Не может быть — она еще слишком молода. Но мысль эта заставила его похолодеть. Ей шестнадцать лет. Разве он не помнил об этом? В прошлый день рождения они завтракали на верфи, окруженные галерами, на каждой из которых развевался желтый флаг с именем «Эсфирь». И однако этот факт поразил его теперь, как неожиданная весть. Бывают болезненные осознания — чаще всего, когда мы понимаем что-то важное о себе, — что мы стареем, например, или что должны умереть. Такие мысли упали на его сердце, как черная тень, исторгнув вздох, более похожий на стон. Мало того, что она должна будет вступить в первую пору женственности рабыней, нужно еще отдать господину ее чувства, искренность и нежность, которые прежде нераздельно принадлежали отцу. Дьявол, приставленный мучить нас страхами и горькими мыслями, редко делает свою работу наполовину. Мужественный старик мгновенно забыл о своем плане и таинственном царе, которому этот план посвящен. Однако ему удалось, хоть это и потребовало напряжения всех сил, спросить спокойно:

— Не идти в цирк, Эсфирь? Почему же, дитя?

— Это не место для сына Израиля, отец.

— Раввинские штучки, Эсфирь. Это все?

Вопрос проник в самое ее сердце, заставив его биться громче — так громко, что она не смогла ответить. Она почувствовала какое-то новое и странно приятное смущение.

— Молодой человек должен получить свое состояние, — говорил он, смягчив тон и взяв ее за руку, — корабли и шекели — все, Эсфирь, все. И все же я не чувствовал себя обедневшим, потому что мне оставались ты и твоя любовь, так напоминающая любовь покойной Рахили. Скажи, он получит и это?

Она склонилась и прижалась щекой к его голове.

— Говори, Эсфирь. Я буду сильнее, зная все. Предупрежденный — сильнее.

Она выпрямилась и заговорила так, как говорила бы сама Правда, принявшая человеческий облик.

— Успокойся, отец. Я никогда не оставлю тебя; даже если он получит мою любовь, я останусь служить тебе, как сейчас.

Она прервала речь, чтобы поцеловать его.

— И еще. Он приятен моему взгляду, и его голос привлекает меня, и я дрожу от мысли, что его ждет опасность. И все же безответная любовь не может быть совершенной, а потому я буду ждать своего времени, помня, что я — твоя дочь и дочь своей матери.

— Само благословение Божье ты, Эсфирь! Благословение, которое оставит меня богатым, даже если все остальное будет утрачено. Именем Бога и вечной жизнью клянусь, что ты не будешь страдать!

Чуть позже на его зов явился слуга и укатил кресло в комнату, где он некоторое время размышлял о пришествии царя, а она ушла, легла и уснула сном невинности.

ГЛАВА XII

Римская оргия

Строение на другом берегу реки, почти напротив дома Симонида, было, как уже говорилось, построено Епифаном и представляло собой именно то, что предполагают такие сведения; заметим только, что вкус строителя требовал более размеров, нежели классических, как мы называем их теперь, форм — другими словами, он следовал не греческим, а персидским образцам.

Стена, опоясывающая весь остров, поднимаясь от самой воды, служила двум целям: защите от разливов реки и от толпы; однако такая конструкция делала дворец настолько неприспособленным для постоянного обитания, что легаты покинули его и перебрались в другую резиденцию, воздвигнутую для них на западном склоне горы Сульфия, близ Храма Юпитера. Впрочем, мнение о недостатках древнего строения разделяли далеко не все. Многие утверждали — и не без проницательности, — что причиной переезда легатов был не более здоровый климат новой резиденции, а уверенность, сообщаемая расположенными подле нее огромными казармами, называемыми в старом стиле цитаделью. Мнение выглядело вполне правдоподобным. Помимо прочего, было замечено, что старый дворец поддерживается в постоянной готовности к приему обитателей, и когда в Антиохию прибывал какой-нибудь консул, командующий армией, царь или любой другой вельможа, для него тут же выделялись квартиры на острове.

Поскольку мы будем иметь дело лишь с одним помещением огромного здания, остальные предоставляются фантазии читателя, который может бродить по садам, баням, залам и лабиринтам комнат, обставленным как подобает знаменитому дворцу милтоновского «пышного Востока».

В наше время упомянутое помещение назвали бы салоном. Оно было просторным, вымощенным полированными мраморными плитами, и освещалось дневным светом, подкрашенным служившей вместо оконного стекла слюдой. Вдоль стен стояли мраморные атланты — среди них не было двух похожих, — поддерживающие покрытый резными арабесками карниз, еще более элегантный благодаря сочетанию голубой и зеленой красок, тирского пурпура и позолоты. Весь периметр комнаты занимал диван, обитый индийским шелком и кашмирской шерстью. Прочая мебель состояла из столов и табуретов в египетском стиле, покрытых обильной резьбой. Мы оставили Симонида в его кресле совершенствовать план помощи таинственному царю. Эсфирь спит. Перейдем же по мосту на другую сторону реки и, миновав охраняемые львами ворота и череду вавилонских залов и внутренних двориков, войдем в золоченый салон.

С потолка свисают на бронзовых цепях пять массивных канделябров — по одному в каждом углу и один в центре — колоссальные пирамиды зажженных ламп, освещающих даже демонические лица атлантов и сложный узор карниза. У столов, сидя, стоя или снуя от одного к другому, находится около сотни человек, которым необходимо уделить хоть минуту внимания.

Все они молоды, некоторые почти мальчики. Разумеется, все итальянцы и большей частью римляне. Все говорят на безупречной латыни и демонстрируют домашние одеяния, принятые в столице на Тибре, — короткие туники, вполне подходящие для климата Антиохии и особенно удобные в интимной атмосфере салона. На диванах лежат небрежно сброшенные тоги и лацерны, некоторые из них подбиты пурпуром. Там же непринужденно развалились спящие; у нас нет времени разбираться, что свалило их — жаркий день или Бахус.

Громкий гомон не иссякает. Временами раздаются взрывы хохота или яростных ругательств, но в основном — это таинственный для непосвященного треск. Достаточно, впрочем, подойти к любому из столов, чтобы загадка немедленно разрешилась. Общество предается своим любимым играм: шашкам и костям.

Что же это за общество?

— Добрый Флавий, — говорит игрок с поднятым стаканчиком в руке, — видишь ту лацерну на диване? Она только куплена у торговца и на ней золотая пряжка величиной с ладонь.

— Да, — отвечает увлеченный игрой Флавий. — Я встречал такие и могу сказать, что твоя, может быть, еще не старая, но клянусь поясом Венеры, она и не вполне новая. Так что лацерна?

— Ничего, просто я отдал бы ее, чтобы найти человека, который знает все.

— Ха-ха! Я найду тебе здесь дюжину за меньшую награду. Но — играй.

— Изволь — гляди!

— Клянусь Юпитером! Ну что? Еще?

— Идет.

— Ставка?

— Сестерций.

Каждый взял табличку, стило и сделал заметку; тем временем Флавий вернулся к предыдущему замечанию своего друга.

— Человек, который знает все! Клянусь всеми богами! Оракулы бы издохли. Что ты будешь делать с таким монстром?

— Ответь мне на один вопрос, мой Флавий, и тогда — клянусь Поллуксом! я перережу ему глотку.

— Что за вопрос?

— Я попросил бы его назвать час… Я сказал час? Нет, минуту, когда прибудет Максентий.

— Славный, славный ход! Теперь моя взяла! Зачем же тебе эта минута?

— Тебе приходилось стоять с непокрытой головой под сирийским солнцем у причала, где нам придется ждать его? Огни Весты не так горячи, а я — клянусь отцом нашим, Ромулом! — уж если умирать, то предпочел бы умереть в Риме. Ха! Клянусь Венерой, ты и вправду меня сделал. О Фортуна!

— Еще?

— Должен же я вернуть свой сестерций!

— Идет.

Они играли снова и снова; и когда день, проникая сквозь фонари в потолке, сделал бледным свет ламп, они все еще продолжали игру. Как и большинство присутствующих, они принадлежали к военной свите консула, развлекающейся в ожидании его прибытия.