Лью Уоллес - Бен-Гур Страница 46

— Сестерций.

Каждый взял табличку, стило и сделал заметку; тем временем Флавий вернулся к предыдущему замечанию своего друга.

— Человек, который знает все! Клянусь всеми богами! Оракулы бы издохли. Что ты будешь делать с таким монстром?

— Ответь мне на один вопрос, мой Флавий, и тогда — клянусь Поллуксом! я перережу ему глотку.

— Что за вопрос?

— Я попросил бы его назвать час… Я сказал час? Нет, минуту, когда прибудет Максентий.

— Славный, славный ход! Теперь моя взяла! Зачем же тебе эта минута?

— Тебе приходилось стоять с непокрытой головой под сирийским солнцем у причала, где нам придется ждать его? Огни Весты не так горячи, а я — клянусь отцом нашим, Ромулом! — уж если умирать, то предпочел бы умереть в Риме. Ха! Клянусь Венерой, ты и вправду меня сделал. О Фортуна!

— Еще?

— Должен же я вернуть свой сестерций!

— Идет.

Они играли снова и снова; и когда день, проникая сквозь фонари в потолке, сделал бледным свет ламп, они все еще продолжали игру. Как и большинство присутствующих, они принадлежали к военной свите консула, развлекающейся в ожидании его прибытия.

Во время этого разговора в комнату вошла новая компания и, незамеченная сначала, приблизилась к центральному столу. Похоже было на то, что прибывшие только что оставили трапезу. Некоторые с трудом передвигали ноги. Венок на голове предводителя указывал на главу стола, если не хозяина. Вино не оказало на него действия, разве что подчеркнуло мужественную римскую красоту; он шел с высоко поднятой головой; губы и щеки его были румяны, глаза блестели, и только манера, с которой он шествовал в своей безупречно белой тоге, была слишком величественной для трезвого и не цезаря. Продвигаясь к столу, он бесцеремонно расчищал место для себя и своих спутников, не снисходя до извинений; когда же, наконец, остановился и оглядел играющих, те повернулись к нему и разразились приветственными криками.

— Мессала! Мессала! — кричали они.

Имя было услышано и подхвачено в отдаленных концах зала. Немедленно группы распались, игра прервалась, и все ринулись к центру.

Мессала равнодушно воспринял демонстрацию любви.

— Будь здоров. Друз, друг мой, — обратился он к игроку справа. — Желаю тебе здоровья и прошу на минуту твои таблички.

Он поглядел навощенные дощечки и тут же отшвырнул их.

— Динарии, одни динарии — монеты возчиков и лавочников! — презрительно рассмеялся он. — Клянусь пьяной Семелой! Куда идет Рим, если цезарь целую ночь соблазняет Фортуну ради нищенского динария!

Друз покраснел до корней волос, остальные же придвинулись ближе к столу, крича: «Мессала! Мессала!»

— Мужчины Тибра, — продолжал Мессала, вырвав стаканчик с костями из чьей-то руки, — чьи боги счастливее всех? Римские. Кто устанавливает законы народам? Римлянин. Кто он, ставший по праву меча хозяином мира?

Компанию нетрудно было взбудоражить, а предложенная мысль была той самой, для которой они явились на свет; в мгновение ока зазвучал ответ:

— Римлянин! Римлянин!

— Однако… Однако… — он не спешил расставаться с вниманием, — однако есть лучший, чем лучшие в Риме.

Он тряхнул своей патрицианской головой и помолчал, хлестнув их усмешкой.

— Слышите? — спросил он. — Есть лучший, чем лучшие в Риме.

— Да — Геркулес! — крикнули в ответ.

— Бахус! — возразил какой-то шутник.

— Юпитер! Юпитер! — загрохотала толпа.

— Нет, — ответил Мессала, — среди людей.

— Назови его, назови! — требовали они.

— Я назову, — сказал он, дождавшись затишья. — Тот, кто к совершенству Рима прибавил восточное совершенство; кто, кроме руки завоевателя, рожденной Западом, обладает восточным искусством наслаждаться завоеванным.

— Смотрите-ка! Его лучший все-таки римлянин, — крикнул кто-то, и все расхохотались, признавая правоту Мессалы.

— На Востоке, — продолжал он, — у нас нет других богов, кроме Вина, Женщин и Удачи, и величайшая из них — Удача; а потому наш девиз: «Кто осмелится на то, что я смею?» — это годится для сената, годится для битвы, и более всего годится тому, кто, ища самого лучшего, бросает вызов наихудшему.

Голос понизился до непринужденного тона, не теряя завоеванного превосходства.

— В большом сундуке там, в цитадели, хранится пять моих талантов в монете, имеющей хождение на рынках, и вот расписки на них.

Он достал из складок туники свиток бумаги и бросил на стол. Все молчали, затаив дыхание. Каждый взгляд был обращен к Мессале, каждое ухо ловило его слова.

— Сумма, лежащая там — мера того, что я смею. Кто из вас осмелится на столько же? Вы молчите? Слишком много? Я сбрасываю талант. Что? Все еще молчите? Ладно, кто бросит кости на три таланта — только три? На два? Один, наконец! Один талант ради чести реки, на которой вы родились — Римский Восток против Римского Запада! Оронт варварский против Тигра священного!

Он тарахтел костями над головой, ожидая.

— Оронт против Тибра! — повторил он с презрением.

Никто не шевельнулся; он стукнул стаканчиком об стол и, смеясь, забрал расписки.

— Ха-ха-ха! Клянусь Юпитером Олимпийцем, теперь я вижу, что ваши состояния следует еще создать или заштопать — за этим вы и прибыли в Антиохию. Эй, Сесилий!

— Я здесь, Мессала, — отозвался голос за его спиной, — вот он я, затерявшийся в толпе и просящий драхму, чтобы заплатить паромщику. Но Плутон меня возьми! У этих новых не найдется и обола.

Проделка вызвала громовой смех, несколько раз сотрясавший салон. Только Мессала сохранял серьезность.

— Сходи в зал трапезы, — сказал он Сесилию, — и вели рабам принести сюда амфоры, чаши и кубки. Если наши соотечественники, пришедшие сюда за удачей, не располагают кошельками, клянусь сирийским Бахусом, я проверю, не лучше ли у них обстоит дело с желудками! Поторопись!

Затем он обернулся к Друзу со смехом, разнесшимся по всему салону.

— Ха-ха, друг мой! Не сердись, что я унизил Цезаря в тебе до динария. Теперь ты видишь, что я лишь воспользовался именем, желая испытать этих славных орлят старого Рима. Давай, Друз, давай! — он снова взял стаканчик и весело встряхнул кости. — Сам назначь сумму, и давай померяемся удачей.

Это было сказано в искренней, сердечной и обезоруживающей манере. Друз мгновенно растаял.

— Клянусь нифами, я готов! — сказал он, смеясь. — Я сыграю с тобой, Мессала, — на динарий.

Через стол за ними наблюдал выглядящий совсем мальчиком римлянин. Внезапно Мессала обратился к нему:

— Кто ты?

Парнишка отпрянул.

— Нет, клянусь Кастором вместе с его братцем! Я не хотел обидеть тебя. Между людьми принято в делах посерьезнее, чем кости, держать записи под рукой. Послужишь мне писцом?

Юноша с готовностью достал свои таблички; манера Мессалы действительно была обезоруживающей.

— Постой, Мессала, постой! — кричал Друз. — Может быть, дурной знак — перебивать вопросом поднятые кости; но мне так не терпится, что я все же спрошу, пусть сама Венера хлестнет меня за это своим поясом.

— Нет, мой Друз, когда Венера снимает пояс, она занимается любовью. Что же до твоего вопроса, то я сделаю ход и придержу его, чтобы уберечься от дурных примет. Вот так.

Он опрокинул стаканчик на стол и оставил на костях. Друз же спросил:

— Видел ты когда-нибудь Квинта Аррия?

— Дуумвира?

— Нет, его сына.

— Я не знал, что у него есть сын.

— Неважно, — отмахнулся Друз, — а только, мой Мессала, Поллукс не так похож на Кастора, как Аррий на тебя.

Замечание послужило сигналом — двадцать голосов подхватили его.

— Верно, верно! Глаза, лицо! — кричали они.

— Что? — возразил кто-то с отвращением. — Мессала римлянин, а Аррий — еврей.

— Ты прав, — воскликнул третий. — Он еврей, если только Мом не подсунул его матери чужую маску.

Назревал спор, и, видя это, Мессала вмешался:

— Вино еще не принесено, мой Друз, и, как видишь, я держу веснушчатых пифий, как собак на сворке. Что же до Аррия, я приму к сведению твое мнение о нем, и тебе придется рассказать об этом человеке.

— Что ж, будь он еврей или римлянин — и клянусь великим богом Паном, я говорю это не для того, чтобы оскорбить твои чувства, мой Мессала! — этот Аррий красив, храбр и умен. Император предложил ему покровительство, которое не было принято. Его появление таинственно, и он держится особняком, будто считает себя лучше или знает за собой что-то, делающее хуже всех нас. На палестре он не знал себе равных; он играл с голубоглазыми гигантами Рейна и безрогими быками Сарматии, как с ивовыми прутьями. Дуумвир оставил ему огромные богатства. Он помешан на оружии и не думает ни о чем, кроме войны. Максентий принял его в свою свиту, и он должен был плыть вместе с нами, но потерялся в Равенне. Тем не менее, благополучно прибыл сюда. Мы слышали о нем этим утром. Клянусь богами! Вместо того, чтобы явиться во дворец или цитадель, он бросил багаж в караван-сарае и снова исчез.