Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории Страница 45

Члены Совета заглянули в Кооперативный погреб, некоторые из них обошли ряды бутылок и попытались при-

кинуть, сколько же их тут должно быть, а потом с сокрушенным видом вышли наружу.

- Десять тысяч бутылок! — крикнул кто-то из стариков.

— Десять тысяч! Хватит! — сказал другой. — Ни кап ли больше! Больше мы не можем им оставить!

Все понимали, что это не то число, но никому не хотелось быть самым щедрым и отдавать задаром вино — ведь это значило бы идти против собственной плоти и крови. Пьетро Пьетросанто оказался крепче других и разумнее, поэтому именно Пьетро и продолжил торг.

— Сто тысяч бутылок, — сказал он.

Кто-то из стариков схватился за сердце, точно в него всадили нож.

— Иисус, Мария и святой Иосиф, — прошептал он и перекрестился.

Некоторое время все молчали: хотя времени и было мало, но, чтобы такие удары перенести, нужно время. Туфа и Роберто понимали, что ста тысяч бутылок тоже недостаточно, но сказал об этом Баббалуче и так, что поняли все.

Он принялся обзывать их жадными мерзавцами, которые готовы удавиться из-за бутылки, крохоборами, крестьянскими свиньями, а потом сказал уже такое, что в Италии не разрешается фиксировать на бумаге и произносить даже в собственном доме. Кончил же он тем, что назвал ту цифру, которую считал правильной: пятьсот тысяч бутылок.

Он был прав и в то же время неправ.

Никто из тех, в чьих жилах течет кровь людей, выдалбливавших дюйм за дюймом эти террасы в каменистых склонах горы, ни один потомок тех, чьим потом политы лозы, впервые посаженные здесь тысячу лет тому назад, не в силах был отдать пятьсот тысяч бутылок вина. Даже если это было единственно правильным решением. Всему есть предел, дальше которого человек не пойдет, даже ради собственного спасения. Но цифра была названа, и благодаря этому удалось договориться о той, реальной цифре, на которой они и остановились. Еще поспорили, еще поторговались; дело дошло до того, что иные начали плакать, а кое-кто пригрозил покончить с собой, и под конец решено было выделить для «кроличьего огорода» триста тысяч бутылок.

Вполне возможно, что в любой другой исторический момент решение о подобной цифре вызвало бы бунт в городе, но в тот вечер люди слишком устали, чтобы бунтовать, и, по правде говоря — в чем они еще не скоро себе признались, — многие прежде всего подумали о том, что тогда придется спустить вниз на триста тысяч бутылок меньше. Известие об этом явилось для людей, стоявших в цепочке, источником второго или третьего дыхания, как бывает с бегуном, когда он видит перед собой ленточку финиша. Словом, впереди наконец замаячила цель, и цель эта была достижима.

После четырех часов утра, когда солнце предупредило о своем появлении, затмив дневным светом свет факелов, Туфа подошел к человеку, нагнувшемуся, чтобы взять с пода Кооперативного погреба очередную бутылку, и отобрал ее у него.

— Хватит, — сказал Туфа. — Теперь можно идти отдыхать. Все. Это последняя бутылка.

Последняя бутылка. Ее передавали по линии бережно, с огромной нежностью. «Не уроните! — говорили люди. — Это ведь последняя». Во-первых, все считали, что она должна быть какой-то особенной, отличной от остальных, но она была такая же, как все, и трудно было поверить, что за ней не последует еще одной. Они передавали ее друг другу, как женщины передают новорожденного или как передают святую евхаристию, тело и кровь господню, да, собственно, так оно и было, поскольку это — господнее вино, а также тело и кровь Санта-Виттории.

Странное чувство овладевало людьми после того, как они выпускали из рук эту бутылку. Радости не было — было ощущение пустоты.

— А теперь что будем делать? — спросила какая-то женщина Туфу.

— Пойдем домой спать, — сказал он.

— Но ведь сейчас время вставать.

— А мы пойдем домой спать.

Люди стали расходиться; те, кто помоложе, помогали старикам: многих так согнуло, что они не сразу могли распрямиться. Процессия потянулась по Корсо Кавур, потом люди разбрелись по переулкам, исчезли в закоулках и темных нишах маленьких площадей, где еще стоял туман. Решено было, что городок будет спать до четырех часов дня; потом одни пойдут работать на виноградниках, чтобы немцы ничего не заподозрили, а другие выйдут на улицы и на площади.

Туфа поджидал Катерину. Он так устал, что не в силах был спуститься за ней.

— Этот человек спас Санта-Витторию, — сказал Бомболини Малатесте.

Туфа не любил, когда говорили такое.

— Мы еще не спасены, — сказал он, — если же все сойдет благополучно, значит, народ спас народ.

— Это мы знаем, — заметил Бомболини. — Все это знают.

— О господи, до чего же он все-таки нудный, — сказал Туфа.

— Да, господи, но до чего же он все-таки нрав, — сказала Катерина.

— Не богохульствуй, — одернул ее Туфа.

Они немного задержались в Кооперативном погребе, решив передохнуть, так как слишком устали и не могли сразу лезть в гору. Катерина задремала было, но Туфа разбудил ее.

— Пошли, — сказал он. — Они придут сюда через двенадцать часов.

— А что, если они придут раньше?

— Они не придут раньше, — сказал Туфа. — Раз им положено прийти в пять, значит, они и придут в пять.

К этому времени все уже разошлись, за исключением тех, кто был сокрыт от постороннего глаза, — тех, что еще укладывали вино в Римских погребах, да тех, что готовили кирпичи и известь, чтобы замуровать стену. Улица перед Туфой и Катериной была пуста, и позади них улица тоже была пуста, и, когда они пересекали площадь, она тоже была пуста. Если можно слышать, как спит город, то Катерина и Туфа слышали: Санта-Виттория спала.

Катерина заснула, едва успев добраться до постели. Она сняла перчатки, и Туфа увидел ее руки — они были все в волдырях и ссадинах. На столе лежало яйцо, которое она принесла, — совсем маленькое, чудо-яйцо, все еще со следами навоза, среди которого она его нашла. Туфа разбил скорлупу, выпил яйцо и уткнулся головой в подушку, сколько он так проспал, да и спал ли вообще, он не знает; вдруг он услышал крик за дверью и попытался подняться, но не смог, а через секунду у его кровати уже кто-то стоял

— Туфа! — Человек тряс его. — Туфа, вставай! Ты меня слышишь?

Туфа кивнул.

— На горе произошло такое…

Катерина не слышала, как он встал и ушел.

Экспедиционный корпус ждал отправки в Санта-Витторию. Солдаты уже в десять утра были готовы к выступлению. Они бы могли прибыть в Санта-Витторию еще до полудня, однако они стояли на улице, что ведет к площади Фроссимбоне, и ждали своего часа. Ждали той минуты, когда еще светло, но день уже начинает клониться к вечеру и самолеты, которые могли бы их обстрелять, улетают на ночь к себе на базы.

У экспедиционного корпуса был мотоцикл, за ним стоял грузовичок, за грузовичком — двадцатимиллиметровое орудие двойного назначения. Солдаты были одеты не в полевую форму, а точно на парад.

«Будь у меня цветы, я бы велел вам воткнуть цветок в петлицу, ясно?» — заявил им утром капитан фон Прум. И все кивнули.

Никому не сиделось. Солдаты расхаживали между транспортной колонной и площадью — из тени на солнце, снова в тень и снова на солнце, и, по мере того как шло время, они разговорились с той непринужденностью, какую рождает скука. С площади открывался вид на противоположный берег реки, где по склонам горы лепились деревеньки и городки, подобные Санта-Виттории.

— Скажите, пожалуйста, герр капитан, зачем их так высоко понастроили? — спросил фельдфебель Трауб.

— Потому что люди здесь очень нас любят, — сказал фон Прум.

Трауб растерялся: он не знал, смеяться ему или нет. Подождав немного, он попытался возобновить разговор.

— Восхищаюсь я этими их виноградниками, герр капитан, — сказал Трауб. — Сколько труда тут вложено.

— О да, сотни лет труда, — сказал фон Прум. — Изнурительнейшего труда.

— Вот уж не знал, что «макаронники» способны на такое, — продолжал Трауб. Капитан так на него посмотрел, что он тут же добавил: — То есть итальяшки.

— Вот так будет лучше, фельдфебель,

Приободренный этими словами капитана, Трауб решил сказать о том, что не давало ему покоя и что он мог бы оставить при себе.

— Иной раз даже как-то стыдно отбирать у них вино, — сказал Трауб.

Капитан вопросительно посмотрел на него, и Траубу ничего не оставалось, как докончить свою мысль:

— Тяжелый уж больно у них труд. Это Шнабель нам говорил, герр капитан. Он сам работал на виноградниках. «Бутылка пота за каждую бутылку вина», — говорил он.

— А потом являемся мы и забираем это вино.

— Вот именно, герр капитан,

— Постарайся-ка ты уяснить себе вот что: мы ведем войну, а войны не такая уж приятная штука.

— Да, герр капитан.

— И все, что мы делаем, мы делаем для того, чтобы помочь нашему государству, фатерланду. А все, что помогает фатерланду, — это благо.