Александр Доронин - Кузьма Алексеев Страница 45

— Волки тоже хозяева жизни… Эх, батя! Когда-нибудь бог Верепаз спросит с тебя за все. Что ты ему ответишь? «За богатством гонялся, больше ничего в жизни не успел». Так ведь?

— Ох, девка, беда мне с тобой! Одно утешение — молода, глупа. Потом поумнеешь, да, боюсь, поздно будет…

Спор отца с дочерью прервался. Тарантас въехал в большое село, которое вытянулось вдоль крутого берега Волги. Уля догадалась: они уже в Лыскове.

— Тпрру! — Игнат дернул на себя вожжи.

Тяжело дышащие лошади мгновенно встали перед настежь распахнутыми воротами. Уля спустилась на каменный тротуар, приподняла платье и пошла за отцом. На крыльце их встретила экономка князя Грузинского. Окинув Улю строгим взглядом с ног до головы, повела в покои княгини, сообщив Григорию Мироновичу, что хозяин скоро вернется.

Угощала их сама княгиня Наталья Мефодьевна. На столе чего только не было: студень говяжий, копченая рыба, жареные перепелки и многое другое, названия которых Уля и не слыхивала. Под конец обеда принесли в вазочках сладкую холодную сметану.

— Это мороженое, — похвалилась хозяйка, — по рецепту отца, графа Толстого, я сама изготовила. Рецепт отец из Парижа привез.

— Так как же ее сделать, эту морожею? — поинтересовался Козлов.

— Тут ничего хитрого нет, — принялась объяснять княгиня. — Сметану с сахаром размешаешь, затем поставишь в холодный погреб. Вот тебе и сладкое угощение!

Уля поела всего понемногу, поблагодарила и попросилась на отдых.

— Хорошо, — сказала княгиня и позвала пожилую служанку. Поднимаясь на второй этаж в комнату для гостей, женщина пыхтела и отдувалась, как пузатый самовар. Вошли в просторную горницу, увешанную зеркалами, картинами в золоченых рамах. Окна высокие, прикрыты толстыми занавесками. Женщина попыталась раздеть девушку, но та не позволила.

Дверь неожиданно распахнулась, и на пороге встал Грузинский. Усы серпиком согнуты, глазища, что плошки. Смотрит не моргая. Уля нырнула под одеяло. Не сомкнула глаз до самого утра. Все думала о возлюбленном своем. Если бы только могла она знать, что в это самое время Николку Алексеева посадят в лодку и отвезут в Нижний Новгород, то босой бы вдоль берега Волги пустилась. Две недели держали парня в карантине и теперь везли с другими рекрутами в аракчеевские казармы…

В Макарьеве

Макарьевский храм притих, словно прислушивался к морозу, лютовавшему за его высокими стенами. Нет-нет да раздастся треск раскаленного на холоде дерева или угла монастырской кельи, загудит бродяга-ветер под застрехой, или заскрипит на весь двор снег под ногами пробежавшего озябшего монаха. И опять — тишина. Зимой даже лай собаки — событие. Жизнь как будто замерла, пережидая холод и непогоду до лучших теплых времен.

Большой дом игумена, которому дали имя «лодка владыки», из толстых кряжистых сосен, не подвластных ни холоду, ни самому времени. Восемь окон смотрят на белый свет. В них вставлены двойные рамы. И печки в доме натоплены жарко-прежарко. В горницах не продохнуть — духота невыносимая. Состарился Корнилий, кровь по старым жилам бегает плохо, поэтому все время мерзнет. День-деньской бы от голландки не отходил, поясницу свою грел. Иногда, правда, наденет тулуп, сунет больные ноги в огромные, из медвежьей кожи шитые бахилы и выйдет на веранду. Веранда светлая, застекленная, с нее все волжские дали далеко видать. До тех пор старик сидит на веранде в плетеном кресле, пока не продрогнет, или не кликнет его келарь Гавриил, недавно выросший из монахов.

Вот и сейчас Корнилий спустился в свою теплую спальню и, отгоняя озноб, прилег в кресло — скоротать ночь.

В голландке потрескивали сухие дрова. Игумен уже было задремал, но тут на колени ему прыгнула любимая кошка и стала ластиться, выпрашивая чего-нибудь вкусненького.

— Брысь, ненасытная! В полночь мясо просишь! Грех!

Проснулся Гавриил — из соседней горницы в нательной рубашке вышел. Рыжие его космы мокрые, рябое лицо припухло.

— Звал? — спросил Гавриил, ногтями скрябя свой голый живот.

— Иди спи! Чего приперся? Когда надо, не дозовешься, — ворчал недовольный игумен.

— Это… прошлым вечером… Забыл тебе сказать, — мялся келарь, не решаясь уйти.

— Говори уж, воду в ступе нечего толочь! — Корнилий стал сердиться всерьез.

— Черта-язычника привезли, того самого, которого в лысковской тюрьме держали!..

По жестким губам игумена промелькнула довольная улыбка. Он повернулся к иконам, перекрестился.

— Князь Грузинский его привез. И еще подарки из того же Сеськина от имени дочки князя — графини Сент-Приест. Две подводы ржаной муки, три бычка и справную лошадку.

— Лошадку в новый двор отведи, пусть под замком ее держат да получше сторожат.

— А от кого же ее прятать-то, от наших монахов? — распахнулись пучеглазые глаза Гавриила. — Среди нас вроде бы воришек нет.

— За своего жреца эрзяне шкуру сдерут. Да и Перегудова боюсь… Он всё берет, что плохо лежит.

— Это верно, этого ловкача бойся! По лесам голодным волком рыщет, попробуй найди его логово, — согласился келарь.

— А что касается Кузьмы-язычника, так я ему мозги вышибу. Ух, антихрист! — забормотал Корнилий.

— Привести его? — услужливо спросил Гавриил.

— Отдохну, тогда приведешь. Куда его пихнул?

— В холодную. Пусть зубами поскрипит.

Келарь хотел было уйти, посиневшие губы Корнилия снова задвигались:

— Это… Принеси-ка мне вина. Что-то в горле пересохло. Да стерлядки…

«Слава тебе, Творец небесный, что позволяешь жизни радоваться. Она ведь только раз человеку дается. Слава тебе, Создатель, что покой в монастыре хранишь. Что за стенами делается — мало нас, божьих угодников, касается…» Так размышляя, игумен и не заметил, как величиною с добрую рукавицу стерлядь прикончил. Да и вино настроение подняло.

Но тут некстати вспомнился ему Донат. Сердце защемило. Не раз собственными ушами игумен слышал, как монахи высказывали недовольство: дескать, благоволить к этому монаху не по чину. В монастыре Доната не любили, а игумен доверялся ему во всем.

Когда-то у Доната была жена и две дочери, которые, заболев, в одночасье померли. Донат целыми ночами просиживает над книгами. Чтение Библии сердце его не смягчило, правда, но вот веру в Христа значительно укрепило. Читая строчки из Святого Писания, где говорилось о страданиях Христа, Донат не раз накладывал на себя епитимии. Монахи и не подозревали, почему это Донат стал самым близким игумену человеком, его правой рукою. Оказывается, он зять Корнилию: бывший муж племянницы. Монах сердце своего перед другими не открывал, и сам игумен по этому поводу помалкивал. Монахи также не догадывались, что Корнилий не на легкую жизнь привез зятя в монастырь, а в наказание. Совсем не от болезни с детками своими на тот свет ушла дочка его сестры — а лютый муженек довел до могилы. Можно было, конечно, и на каторгу Доната отправить, но Корнилий решил по-другому: пусть очищается от грехов своих в Макарьевском монастыре.

Из повиновения Донат не выходит, в молитвах усерден, нечего сказать. Но вот в спасении его души Корнилий сильно сомневается. Как был он извергом, ходячим воплощением зла, таким и остался. Недаром ходит по монастырю в компании злой собаки и чуть что — рычит на своих завистников злее своего пса.

Нет, горбатого только могила исправит. Вот и этого язычника тоже, с которым в прошлом году в лысковской тюрьме беседовал. Что нового он ему скажет? Как поставить на колени того, который верит в какого-то своего бога Верепаза? «Зачем мне все это надо, зачем? — вздохнул архимандрит… — Время старца рясу надевать и затвориться в отдельной келье…»

Подумал и тут же в испуге попятился: как оставить теплое насиженное место, к которому прикипел всеми порами одинокой души? Сейчас ему кланяются, вкусным вином да бражкой с пирогами угощают, а уйдешь в старцы, кто за тобой будет ухаживать? Донат? Тот заживо в могилу сведет.

Так думал и вздыхал Корнилий. И перед ним снова вставало бородатое угрюмое лицо Доната, лицо убийцы.

«А зачем мне вожжи монастырские отпускать? Сорок лет я, как игумствую здесь, а теперь в старцы подаваться?! Господи Иисусе Христе, и ты, Святейший, услышьте раба своего! — Корнилий пал на колени перед ликом Макария преподобного, мысли свои недобрые прогоняя в спасительной молитве. — Ничего-ничего, как-нибудь выдержу…»

После молитвы Корнилий прилег на покрытую ковром постель, даже раздеваться не стал — не было сил.

Одна кошка в кресле-качалке видела, как ее хозяин, беспокойно ворочаясь до самого утра, стонал и охал.

Никто, а уж тем более Корнилий, не ведал: у Доната в Лыскове была любимая женщина. В то время, как игумен вспоминал о своей племяннице, тот как раз спешил к ней. Поглядывая по сторонам, Донат радовался темноте. По задворкам, через крутые сугробы монах дошел до окольного переулка и оказался перед маленьким домиком. Крохотный домик в три оконца (два глядели на улицу, третье — во двор) весь занесен снегом. Только крылечко чисто подметено. Доната встретила пышная женщина, жарко обняла продрогшего на морозе мужчину и повела к столу, где уже было выставлено угощение. Ласково говорила: