Александр Доронин - Кузьма Алексеев Страница 46

— Кушай, кушай, душа моя, изголодался, чай, на монастырских харчах? Вот это попробуй, — Варвара кивнула головой на жареную утку. Та, с румяными боками, так аппетитно пахла, что гость обеими руками ухватил ее, переломил пополам и, поднеся ко рту, покаялся:

— Пост, нельзя бы…

— Что это ты так глядишь на меня? Пост, а ты четыре версты пробежал, думаю, не только чтоб утробу набить… — кокетливо рассмеялась женщина, сбросив шаль с плеч. Обнажились ее белая шея и полные груди, выпирающие из выреза ситцевой кофты.

Донат крякнул и впился зубами в утку.

— Вот и молодец! Ешь, на голодное брюхо со мной не сладишь…

Гость и утку умял, и блины с маслом, и бражки попробовал. Пока ел да пил, Варваре новости рассказывал: что на ярмарке продавали да почем, какие гости в монастыре останавливались.

— А сегодня, — понизив голос и оглядевшись, словно их кто-то мог подслушать, прошептал Донат, — язычника привезли. Из Терюшевской волости. Неотступный такой. Слышь, спасает своего эрзянского бога Верепаза.

— Ты о своем монастыре явился ко мне сказывать, да? Скучно с тобой что-то… — Варвара не на шутку рассердилась, видя, что Донат не проявляет интереса к ее персоне.

— Так ведь пост, Варварушка, грех прелюбодействовать.

— Тогда чего же приперся, чего тревожишь почтенную женщину?

— Ладно, ладно. Чего уж там! Как говорит наш игумен, даже Адам и Ева не побоялись запрета, согрешили. А мы чем хуже? Не серчай, Варварушка! Иди стели постель да лампу гаси…

В окно избушки звездило ясное небо. Донат видел, как небесные светила срывались с синего бархата, падали вниз.

Около месяца Алексеев томился в подземелье Макарьевского монастыря. Ни соседей возле него, ни друзей-земляков. Чтобы как-то скоротать время, он научился сам с собою разговаривать. Вспоминал о прошлых своих годах, думал об увиденном и услышанном. Во время работы на баржах купца Строганова во многих городах и селах он побывал, множество людей перевидал, есть о чем вспомнить. Много дней и ночей он провел так, в одиночестве. Пищу ему подавали в узкое окошечко. За день два раза совали по кусочку хлеба, жидкую похлебку, кружку с водой — и снова окошко закрывали. Все молча. И вот наконец-то пришли его проведать. Кузьма тотчас узнал в вошедшем Гавриила. Впервые этот монах приходил в Сеськино три года назад, в половодье. Кузьма на лодке спас его, утонул бы в Сереже, если бы не он. Гавриил теперь монастырский келарь, в его руках все ключи святой обители.

Гавриил едва вошел в крохотную каморку Кузьмы, сразу набросился с руганью:

— Зачем тебя, еретика, кормить-поить, когда ты православное христианство не почитаешь?

Кузьма попытался было что-то ответить, но келарь слушать его не хотел.

— Против ветра плюешься, нечистая сила! Обратно твои плевки к тебе и возвратятся, с головы до ног будешь оплеванным. — Потом Гавриил велел:

— Ступай за мной, тебя игумен желает видеть!

«Лодка владыки» за Успенским собором. В прихожей столкнулись с рослым, как столб, монахом. Кузьму он окинул сердитым взглядом, громко расхохотался:

— Идите, идите! Игумен принарядился, как жених, уже ждет!

Поднялись по лестнице и попали в огромную горницу. В круглой печке потрескивали дрова. Окна, как шубой, укутаны толстым слоем инея. Корнилий сидит в своем любимом кресле-качалке.

— Явились, отец, — поклонился угодливо Гавриил.

Сухими, в старческих пятнах руками Корнилий теребил свою белую бороду и, не глядя в сторону вошедших, спросил:

— На чем из Сеськино-то прибыл, на рысаке иль пешком?

Кузьма холодно ответил:

— На разнаряженной тройке привезли. С колокольчиками. Устал я пешком шагать по земле, что ни говори, уж не молодой.

Тут игумен повернул голову и посмотрел на невольника с любопытством.

— В келье клопы не докучают? — поднимая к себе на колени мяукающую кошку, после длительной паузы снова съехидничал Корнилий.

Кузьма почесал затылок, усмехнулся:

— Клопы, игумен, в тепле живут. В моем обиталище их нет, вымерзли.

— Сам виноват: гнев божий и государев на себя навлек, не живется тебе тихо…

Кузьма молчал. И в этом молчании Корнилий уловил несгибаемое упрямство и непокорность. От этого рассердился и зло продолжил:

— Зачем мутишь народ? Мордва и так темна и непредсказуема. Много грехов на себя навешал! Зачем против сельского храма восстал? Только божье слово несет твоему народу свет и спасение. А ты, как бездельник-пахарь, одни сорняки сеешь. Господь перед Страшным Судом тебя поставит на колени!..

Кузьма не утерпел, перебил пылкую речь игумена:

— Тогда прибейте меня гвоздями к кресту, и все грехи мои будут прощены.

— Ишь чего захотел? — возмутился Корнилий. — Ты не Христос и никогда им не станешь! Сгниешь в подземелье — и никто о тебе не вспомнит…

— А это уж не тебе судить! — с усилием подавив гнев, глухо сказал Кузьма. — За грехи и дела мои меня наш Бог эрзянский рассудит. Только перед ним одним я в ответе.

— Хватит, ты мне надоел со своим Нишкепазом!.. — скулы игумена задрожали. Он крикнул Гавриила, который в задней горнице стоял, приникнув ухом к двери, и подслушивал разговор.

— Хватит, уведи его, безбожника!..

Кузьма спал, когда опять пришел келарь и куда-то повел.

На улице стоял мороз. От инея деревья поникли, из труб келий и бараков вились к небу столбовые дымки.

От Успенского собора Гавриил направился в сторону монастырской ограды, по углам которой возвышались сторожевые башни. Ступеньки, ведущие к круглым башням, были промерзшими и скользкими, по ним обледенелые сапоги громко стучали. Оказавшись внутри башни, Гавриил зажег льняной факел. Кузьма шагал за ним с пустым сердцем, не чувствуя даже холода. На верху башни морозный ветер до того усилился, что у мужчин перехватило дыхание. Кузьма прислонился к мерзлой стене — закружилась голова. Дышал прерывисто, приоткрыв рот.

— А-а, а ты мне говорил, что ваш Мельседей Верепаз на облаках обитает. А сам высоты боишься! — засмеялся Гавриил.

Кузьма сунул свою голову в одно из отверстий бойниц, хотел поймать хоть одну живую отметину жизни — до того все вокруг казалось безжизненным, белым, как саван. В стороне Нижнего, на берегу Волги, горел костерок. Все окружающее было холодным, однообразным — серо-белые деревья, поля, лед Волги, крыши ветхих домишек ближайшей деревушки, холодная бесцветная луна на небе, такие же мерцающие звезды.

Кузьма с Гавриилом одни бродили в глухой полуночи. Уставшие за день люди отдыхают сейчас. Кто же разжег костерок? Застигнутый в дороге нищий? Замерзающий ямщик?..

В голове у Кузьмы мелькнула мысль: вот взять и, раскинув руки, броситься вниз головой. Мелькнула и погасла: для чего тогда он родился, для чего поднял людей на борьбу, если сам так быстро сдаётся?.. Он посмотрел на келаря. Тот стоял, широко расставив ноги, могучий, сильный. Ему бы за плугом ходить, бабу обнимать да детей плодить… А он в рясу облачился, ключами звякает, бессмысленные дни ведет.

Спустились вниз, и келарь повел Кузьму в дремавшую на краю леса церковь. Ни тропки к ней хорошей нет, ни дыма из трубы не видно. Что им там делать? Крыльцо храма занесено снегом. Железная дверь заскрипела-запричитала на ржавых своих петлях. Изнутри дохнуло холодом и тленом. Гавриил зажег три свечки. Темнота отступила. Со стен и с потолка на них глядели лики святых. Келарь остановился у левого клироса и, к великому удивлению Кузьмы, достав из кармана свисток, стал насвистывать. Жалобная мелодия ударилась о купол — храм наполнился звуками. Кузьма заволновался. Откуда в этой нехитрой мелодии столько силы? Почему Кузьма так легко попал к ней в плен — и головою, и душой оцепенел? Явилось желание разрыдаться и, в самом деле, слезы его покатились градом. Мысленно Кузьма захотел перекреститься — рука не поднялась, хотя в детстве он, как и все эрзяне в Сеськине, был насильно крещен. Стоя у стены, Кузьма силился понять, кто же захватил сейчас власть над ним? Этот храм заколдовал? А кто же Гавриил тогда — слуга тайного волшебника?

Борясь с ощущением нереального, чего-то необъяснимого, Кузьма вспомнил еще один случай из своей жизни. В прошлом году во время сенокоса он спустился к роднику Репешти. Попил, сполоснул лицо и прилег на горячий песок передохнуть. Был жаркий летний день, под кустами же благодатно-прохладно. Кузьма уже было заснул, когда от чьего-то постороннего взгляда голова его само собою поднялась. Перед ним, над святым родником, согнувшись всем телом, стоял, подобно облаку, высокий человек. Повернулся он в сторону Кузьмы и ласково, тихо сказал: «Та вера не твоя, которая другому отдана». Сказал и тут же исчез. Причудилось это Кузьме или наяву было? Он не понял тогда. Но думал над услышанным много. В самом деле, зачем та вера, которая предназначена не тебе вовсе? Почему князья, священники, эти вот монастырские монахи любят своего Христа? Им так хочется. Ладно. Тогда пусть каждый человек молится своему Богу. Без принуждения. В чью душу вера Иисусова пристала, те в церковь ходят с Иоанном-батюшкой молиться. Другие пусть в Репеште молятся, как он, Кузьма.