Олег Фурсин - Калигула Страница 46

Развернуться, так развернуться, хоть и нелегко это Калигуле. Каждое движение усиливает головную боль, отдается в висках. Шумит в ушах кровь, благородная кровь цезарей. Что толку от нее, от ее благородства, когда каждый день в грязи купаешься, обрастаешь ею. Не Тиберий, так Энния с ее ненасытной любовью. Ей всегда мало. Мало объятий, мало ласк, денег мало, власти мало, страна мала для ее безмерных притязаний…

Плыли, чтоб встретиться со скалами, и приплыли. Как бы не болела голова, надо бы хоть взглянуть. Чтоб не слишком удивлять Саласса. Тот привык к причудам, конечно. Но зачем ему знать, что желание увидеть скалы было совсем пьяным решением господина, а теперь ему это не нужно? Пусть думает, что надо это, необходимо. Пусть напрягается, размышляет, к чему бы это. Да и надо же ему отчитываться. Доложит, что плавали к скалам. Спросят зачем, так что-нибудь предложит в ответ из самим же придуманного; вот пусть думает.

А если искать объяснений, так можно найти. Хотел увидеть скалы, да. Бывал здесь с Юнией, на южной стороне острова, не раз. Дочь Марка Юния Силана любила эти места. А дочь Марка Юния Силана была еще недавно женой Калигуле. Была…

Три великана светло-желтой окраски, три охряных рифа. Они выступают из моря. Весь Капри — не что иное, как груда камней из известняка и дыр, гротов, что вырезало море за много тысячелетий в этой мешанине камней. Только рифы-великаны больше остальных и стоят в стороне. Завораживающе красиво. Блики солнца ложатся на скалы той же охрой, только много ее. Золото повсюду, золото. Золото волос Юнии, золото с рыжим волос Друзиллы. Быть может, этого он искал. Соскучился и затосковал. Внутри просило, ныло, звало. Он и поплыл. Саласс, конечно, поймет. Интересно, как объяснит тем, кому будет отчитываться. Они разве поймут? Они разве поверят?

— Возьми-ка, старина, поближе к арке. Поплывем сквозь нее, Саласс.

— А ты разве влюблен, господин? Или я, на старость лет, вдруг почувствовал влечение и страсть? Не со мною ли ты станешь целоваться, как проплывут над нами своды Среднего Брата[152]?

Раб припомнил примету, которую знал Калигула, в которую не верил. Они с Юнией не так давно еще целовались под сводами рифа. Излюбленное развлечение влюбленных, островитян и приезжих, и ведь верят, что вечно будут вместе, если успеть поцеловаться страстно, проезжая сквозь дыру в рифе. Юния верила!..

— Мне есть, кого целовать, старик, помимо тебя, а в эти глупости я не верю, — отвечал господин. — Вечного все равно ничего нет. Даже эти скалы не вечны. Я думаю, матерь-Теллус[153] накидала их когда-то, сражаясь с Небом. Можешь представить, какова была эта схватка? А можешь представить, что когда-нибудь обмелеет море, тогда эти великаны станут частью земли? Это возможно, ведь Старший уже связан с землею перемычкой. Или, представь, напротив, зальет море рифы, не станет красавцев. Вот только корабли, проплывая, будут задевать дном нечто, тонуть в этих местах. Все возможно. Да осторожнее, Саласс, ты что, пьян, старик?

Последние слова вызваны были тем, что лодку швырнуло раз, и другой, и ударило о скалу, сквозь которую они плыли. Калигулу бросало из стороны в сторону, приятных ощущений в дополнение к головной боли это не вызвало.

— Ну вот, я же и пьян. Так всегда, виноват невинный у сильного. Спросить меня, так пьяно сегодня море, да и ты, господин, тоже…

— Саласс, удерживай лодку, не наставь мне синяков на бока. Я, старик, пьян, да добр. Ты зла не знаешь.

Старый раб вздохнул тихонько, не рискуя спорить. Раб Тиберия, тот, кто служил в цитадели императора на восточном берегу Капри, мог судить о добре, но познал и зло во всех его мыслимых и немыслимых ликах.

Калигула вздоха не услышал, но, бросив взгляд на лицо Саласса, многое прочел.

— Энния вчера провела утро под свист бичей и розог, — многозначительно сказал он. — Все утро наслаждалась. А вся вина девушек была в том, что одна из них неправильно уложила локон. Все трое, все девушки, что одевали и причесывали ее в тот день, были наказаны. Та, что нарушила гармонию лица хозяйки, была не только сечена и бита. Вечером хозяйка отдала ее на расправу псу. Слышал, наверное, о ее псах, о псах Эннии, обученных и натасканных? Один из псов изнасиловал девчонку, а потом прокусил ей горло. Крови было — ужас. Энния наслаждалась. Я, Саласс, добр.

Раб только передернул плечами, не дал ответа. Знавал он людей, отданных на забаву львам, обезьянам, верблюдам. Знал и тех, кто отдавал, испытывая наслаждение, плотский восторг при виде страданий. При виде извращенных совокуплений животного с человеком. Энния Невия была такой, кто бы сомневался? Львица, если не голодна, добрее Эннии Невии…

А Калигула продолжал, не сводя глаз с лица раба.

— И мальчик погиб вчера, не слышал? Тот, что был с Тиберием. Император его любил весь последний месяц. Любил от всего сердца. Звал «рыбкой» и «персиком», цвет лица у мальчика был отличный. Был, говорю, потому что побледнел он сильно, когда приблизился к нему император вчера и руку протянул. На площадке перед дворцом, ты ее знаешь, где обрыв крутой. Мальчик вину свою знал.

Саласс молчал, ждал конца истории. В последние дни не приходилось ему слушать дворцовые новости да сплетни. Многими делами загрузил его господин. Впрочем, если и так, разве трудно догадаться ему, проведшему на Капри последние восемь лет, что могло произойти. Мысленно благословил он свою старость. И осторожность свою. Он призвал богинь Справедливость и Счастье. И ждал.

— Император плавал в нимфеуме, а мальчик, как обычно, нырял да облизывал. Захотелось Тиберию продлить наслаждение, схватил он мальчика за волосы, держит и тыкает, тыкает. Сам понимаешь, во что. Нерадивый оказался слуга, задохнулся под водой, стал царапать цезаря и кусать. Отпустил его император. И под водой отпустил. И с площадки вечером легонько так толкнул… отпустил, значит. Я, Саласс, пил много вчера, это правда. Но все же, вскользь как-то, нечетко, помню лодки у обрыва. Плавали там рыбаки, соскребали крючьями то, что на скалах от мальчишки осталось. Чтоб не завоняло, значит. А я Саласс, я добрый.

Молчал раб. Молчал и его господин. Было сказано и без того слишком много, непривычно много. Раньше они молчанием говорили. Теперь словами. Угроза была или только послышалась Салассу в речах? Была угроза, была. А зачем? Для чего? В чем провинился он перед молодым господином своим? Тем, что молчал обо всем, когда спрашивали? И о том, сколько раз произнес Калигула «мама» во сне, и сколько раз простонал «отец»… А о братьях скрипел зубами, бормотал при этом: «Ненавижу! Ненавижу…» Промолчал Саласс об этом, когда спросили. Сказал — спит хозяин крепко, как младенец. Настроение у него ровное, брови не хмурит, губы не кусает. Ест с удовольствием. В постели с Эннией кувыркается. Все у него хорошо…

Продолжаться бесконечно молчание не могло. Когда сказано так много, должно быть досказано оставшееся. Старик-раб напрягался, ждал. Не просто так затеян хозяином разговор с угрозами, есть этому причина. Пусть будет названа уже, потому как тяжело это повисшее во времени молчание, тяжелее, быть может, того, что было уже сказано или будет.

— Скажи-ка мне, Саласс, старина, кто этот человек, которого зовут Тень? И о чем ты, как мне сказали, ведешь с ним беседы время от времени в императорском дворце?

Вот как! Труднее вопроса и не придумаешь уже. И ответа, который был бы легок, нет у раба. Обмануло молчание, показалось тяжким, висело бы уж дальше между ними. Выпустил Саласс весла из рук, повисли в уключинах. Руки дрожат; и зубы туда же, дробь выбивают, неужели не слышно? Неужели не слышно, как стучит сердце бедного старика, как отдается в висках биение крови?

— Старина, я задал тебе вопрос, не слышу ответа. Сегодня я вынужден напоминать тебе о своей доброте без конца. Да, я добр, и я был к тебе расположен. Мне казалось, что и ты уловил разницу в обращении. Оказалось, это не так. Ты ничего не понял. Мне жаль!

Калигула уже не лежал на носу лодки, а сидел, сжимая руками борта. Ничего не осталось в нем от того юноши, каким он казался несколько мгновений назад. Был расслаблен и ленив, стал собран, напорист. Глаза горят, утопил взор в зрачках раба. Саласс и рад бы отвернуться, да не может пошевелиться. Рад бы отвести взгляд, но куда там! Огонь в глазах Калигулы завораживает. Любимая змея Тиберия, вот кто так смотрит, да и та, пожалуй, против этого мальчика слаба, нет-нет моргнет все же, живая она тварь…

— Ну! Говори! Лодку перевернуть не составит труда, утопить тебя, самому доплыть до берега, как ты знаешь, мне тоже легко. Скажу, случайность! Скажу, от страха ты себя не помнил. Не смог я тебя вытащить. Никто не удивится, что за прихоть: спасать старого раба?! Кто спросит о тебе, кому это надо?

Справедливость слов Калигулы ранила душу раба. Он был прав, мальчик. Смерть не столь страшила старика, как эта истина: собственное одиночество свое. Лодка их теперь была достаточно далеко за скалами, там, где морское дно резко уходит вниз, невидимое глазу. Ничего не стоит раскачать лодку и перевернуть ее. Легко утопить старика, не умеющего плавать. И впрямь никто не спросит, никто не заплачет. Никому дела нет. Вот что страшно. Страшно и то, что мальчика этого успел полюбить. А ему, кажется, и дела нет…