Олег Фурсин - Калигула Страница 47

Справедливость слов Калигулы ранила душу раба. Он был прав, мальчик. Смерть не столь страшила старика, как эта истина: собственное одиночество свое. Лодка их теперь была достаточно далеко за скалами, там, где морское дно резко уходит вниз, невидимое глазу. Ничего не стоит раскачать лодку и перевернуть ее. Легко утопить старика, не умеющего плавать. И впрямь никто не спросит, никто не заплачет. Никому дела нет. Вот что страшно. Страшно и то, что мальчика этого успел полюбить. А ему, кажется, и дела нет…

— Подожди…

Трудно давались слова. Хотелось объяснить, чтоб Калигула понял. Не хотелось заплакать. Не хотелось быть обвиненным в трусости: рабской доли хватало вполне, она предполагает и трусость, и низость, а он, Саласс, не был таким!.. Как об этом-то скажешь?

Стараясь унять дрожь, раб потирал руки, и, сквозь тунику, — свою грудь, в которой тяжело ворочалось растревоженное сердце.

— Подожди, юноша, прекрати задавать вопросы. Пойми, есть такие вопросы, что несут угрозу для самого вопрошающего. Не о себе пекусь. Никто не хочет умирать, даже старый раб, не знавший жизни. Какая есть, все равно своя, и другую мне не дадут. А вот ты, ты молод, и есть у тебя надежда. По мне, ты все равно, что раб… и не чужой мне…

Возмущенный выкрик Калигулы Саласса уже не мог остановить.

— Да… раб! Не в том дело, что раб работает. Работа может быть в радость! Раб! Что он ни делает, все по чужой воле! Когда по своей, это уже не раб. А ты? Ты ведь здесь не по своей воле. Живешь не по своей воле, женился не по своей воле, радуешься по приказу, по приказу не льешь слезы, когда они стоят в глазах! Не печалишься, нельзя тебе печалиться, изменой назовут. Кто ты, когда не раб? Но умереть ты не должен. Это у меня нет надежды, а у тебя она есть. И если уж я не хочу умирать, то ты не должен стремиться к смерти, а ты ее зовешь! Зовешь, задавая вопросы, на которые я не хочу отвечать…

Теперь уж Калигула не сразу нашел слова. Что-то в этих рассуждениях Саласса было более чем правдой, а искренность старика смущала. Он не был готов полюбить Саласса. Ему это не нужно было. Ни за что на свете не хотел бы он признать Саласса равным себе или похожим на себя. Быть предметом его сожалений он тоже не желал. Все в нем возмущалось правде Саласса. Привязанность к себе старика он расценивал как оскорбление…

Здравый смысл возобладал. Калигула был уже неплохо научен жизнью. Используй все, что можно, все, что встает на пути, в своих целях. Тем более, если разрешают и дают. Не станет нужно, так что: отбрось! Иди дальше. Старик ко мне привязан, прекрасно. Я получу все, что мне надо, от этой привязанности. А там посмотрим.

— Скажи мне, Саласс, все, что можешь. Все, что знаешь. О том, что я задавал вопросы, умолчи. Этим ты спасешь меня. Я жив потому, что многое знаю, в этом моя сила. Знание не убивает, потому что я не кричу о нем. Хочешь помочь мне, дай ответы, а я подумаю, как мне это поможет, как это повернуть на пользу. Быть может, это поможет отразить удар.

Он говорил проникновенно. Он был убедителен. И старик сдался, но только отчасти.

— Знаешь, — сказал он, — в моих краях есть… нет, был такой обычай, до прихода римлян, которые всех убили… я не в упрек, просто правда ведь это?!

Калигула кивнул головой, не стал вдаваться в объяснения, оправдываться. Римляне многих убили, да. Чтоб их не убили самих. Чтобы остаться Римом. Чтобы быть римлянами. Чтоб не кануть в прошлое, не стать воспоминанием. Как эти — лигурийцы[154], сарматы, салассы…

— Зимними вечерами, когда воет ветер, холодно, засыпает снегом дороги, когда тоска снедает душу, мы собирались в домах друг у друга. Чтоб не замерзнуть, чтоб не заболеть. Чтоб отогреться друг другом. Еда общая на всех, кто чем богат, и вино, какое оно у кого есть, и дрова, кто сколько может поделиться. Но не это главное. Главное, это разговор неторопливый. Кто быль расскажет, кто небыль. Бывало, и сплетня, и наговор какой, бывало, и драка, но это редко. Редки были и памятны случаи, когда попадался хороший рассказчик. Есть такие, в каждом селении есть, кто много знает, много видел. Кому от Богов великий дар: увлечь других разговором. Предания, они живут в народе. Этими людьми и живут. И сохраняются ими!

Лодка раскачивалась на воде, увлекаемая волнами. Рифы острова Капри, все три великана, оставались вдали. Солнце стояло высоко в небе. Еще ничто, казалось, не предвещало грозы. Но гроза была неизбежна; рыбаки на острове и в море уже всматривались в горизонт, уже видели наползающие тучи. Ни Калигула, ни Саласс ничего, кроме друг друга, не видели и не слышали.

— Я расскажу тебе предание о Тени. Нет ведь никакого преступления в том, чтоб рассказать быль… может, уже украшенную небылицами, кто же знает?! Это неизбежно, когда что-то передается из уст в уста, ведь каждый видит по-своему и слышит свое…

И Калигула услышал из уст Саласса, раба, предание о Тени, о самом-самом римлянине из тех, кто никогда римлянином не был…

«Армия — не армия, легион — не легион, дисциплина — не дисциплина, бой или нет. Какая разница, в жизни мужчины должна быть женщина, не так ли?

Кентурион задней кентурии гастатов десятой когорты[155], вот кем был его отец. Невеликая должность, пять лет службы вычти, которую уже отслужил, прибавь еще не менее четверти века, да смерть попроси, чтоб миновала. Он был инородец, peregrini, чужой. В бою становился своим, поскольку не щадил себя. Его успели полюбить, спасший в бою орла легиона, он стал кентурионом. Уже сказано же, задней кентурии гастатов десятой когорты.

Она, его мать. Что о ней скажешь? Говорили, римлянка. Но тоже ведь странно: ни матери, ни отца не называли. Пусть из плебеев, но должно быть имя. У римлянки должно быть имя. Люди незавидной судьбы, пусть, но хотя бы когномен[156] римского имени. Для женщины, пусть она и маркитантка…

Они не могли вступить в брак, что это был бы за брак по римским понятиям, смешно. Но сами-то считали по-другому. Они к этому относились серьезно. Да на нее никто из легионеров взгляда похотливого бросить не мог безнаказанно. Все боялись. В гневе инородец бывал страшен. Кому, как не подчиненным его, было это знать. Да и те, кто над ним стоял, остерегались. А она кроме него никого и не видела. Есть такое качество у искренне любящей женщины: вроде на тебя смотрит, а не видит. И ты понимаешь, что ты ей не нужен, и не будешь нужен никогда, что, кроме того, единственного, никого ей не будет нужно. Будь ты хоть последним мужчиной на земле, самым распрекрасным, а ей тебя не надобно, и все тут.

Она была храброй. Есть маркитантки, что придут в лагерь только после боя, принесут свое вино, да еду, да себя на потеху. Им продавать и продаваться слаще всего. Есть другие, мать Тени, говорят, была такой. Шла за легионом в самую битву; там раздавала свои запасы. Ее любили не меньше, чем кентуриона. Многие старались оградить ее от всех опасностей и возможных оскорблений. Только смерть, она ведь не спросит, она любит отбирать достойных. Ей тоже лучшие люди нужны, не худшие.

Так и случилось, что к трем годам стал Тень сиротой. А что? Убили кентуриона в бою, это случается. Она на коне хорошо держалась, муж научил. Что твой equitatae[157], право, пусть никто не давал ей меча, и ножа, и не носила она lorica plumata[158], и гребня поперечного на шлеме. Никто и не понял, как она с повозки соскочила, что мужу полагалась. Они в ней с сыном повсюду за мужем и отцом следовали. Как выхватила его гладиус, как взвилась на коня, только ее и видели. Погибла, конечно. Не пожалел ее противник, а что до нее, так она бы никого точно не пожалела, дай ей волю. Из тех, кто мужа ее сразил, точно бы не пожалела.

В три года остался Тень сиротой. А дальше-то что, судьба известная. Легион твоя судьба, сирота, человек вне рода и племени! Следуй за легионом, а он тебя не бросит. Получишь гражданство. Станешь гражданином великого Рима, а там…»

— Походная жизнь, она как тебе видится, наследник? Интересной? Веселой?

Калигула презрительно покривил губы, улыбнулся вроде.

— Я, старик, знаю ее не понаслышке. Я сам так жил. Жизнь как жизнь, свои преимущества, свои недостатки.

Улыбнулся и раб ему в ответ. Насмешливо и недоверчиво.

— Как же, как же! Знаю, что знаком ты с ней, знаю. И Тиберий может сказать, что знает ее не понаслышке. Он тоже был полководцем, и дым пожарищ вдыхал, и мясо, на костре наскоро пожаренное, жевал. И спал не на мягком, и мечом размахивал. Только ты пойми, не сравнишь вашу жизнь с жизнью этого мальчишечки, не сравнишь.

Калигула вознамерился было поспорить, только не дал ему раб. Руками замахал, ногою даже притопнул.

— Я свое место знаю! Но спорить тебе со мною не дам. Потому что ты все равно с той стороны будешь стоять, а я с этой, и правота у нас разная. По-разному все видится с каждой стороны, и все тут!

— Продолжай, раб. Не обо мне говорим…