Польский бунт - Екатерина Владимировна Глаголева Страница 46

хлеб и печь сухари, свозить провиант и фураж на склады; купцы и прочие торговые люди не желали брать расписки за свой товар и требовали живых денег; на гродненской суконной мануфактуре не хватало рабочих рук. За сукно для армии войсковой отдел Комиссии расплачивался местными деньгами и облигациями; на эти бумажки мануфактура не могла ни закупить материал, ни выдать плату ремесленникам. Обыватели и крестьяне не продавали за них сырье, а жиды драли двадцать процентов при уплате векселями. Самые крупные овчарни находятся в Брестском воеводстве, но там не купить шерсть за бумажные деньги, поскольку неприятель препятствует их обращению. Красок тоже не продают за бумажки: их привозят из-за рубежа. Осень на пороге, дожди, холода, в летних свитках уже не походишь, нужны теплые мундиры. Похоже, придется ехать в Брест. Ясинский вынул запон из чемодана и спрятал под тюфяк.

* * *

Депеша лежала на столе запечатанной. Репнин отпустил доставившего ее гонца, приняв вид суровый и неприступный, а теперь боялся распечатать проклятый листок.

Все последние депеши сообщали о стремительном продвижении отряда Стефана Грабовского, вторгнувшегося в российские пределы. Двадцать третьего августа он был в Ракове, в двадцати верстах от Минска, чем сильно напугал Неклюдова. Оборонять город некому: в Минске стоят всего две роты пехоты, да несколько десятков больных солдат в госпитале, да три сотни рекрутов не обученных. Ни одного штаб-офицера, чтоб мог командование принять! Так-то, если уж на то пошло, то и Бог с ним, с Минском, невелика корысть; но тут ведь, как в поговорке про стрижку свиньи: шерсти мало, а визгу много.

Откуда мятежники набрались такой дерзости, что пускаются в глубину наших границ? Всё это доказывает согласие с ними здешних обывателей. «Грабовцы» никаких с собой повозок не имеют, дабы вперед продвигаться незамедлительно, следственно, пропитание находят готовое у обывателей. Тутолмин, да и Дерфельден, уж давно твердят: не с армией воюем, со всей страной. Эту войну баталиями в чистом поле не выиграть, раз можно ждать удара в спину. В тихом омуте черти водятся: пока войска наши здесь стоят, народец не бунтует от страха, а как скоро увидит нашу ретираду, так тут же и сам взбунтуется. Вон в Великой Польше, в прусских владениях, уже запылало: Ксаверий Домбровский собрал тысячи две крестьян да четыре сотни конных шляхтичей и занял Коло и Конин. Городишки-то пустячные, а шуму-то! Затаившиеся мятежники подняли голову; начались нападения на прусские гарнизоны, захваты складов с оружием; 22 августа во Влоцлавеке, что на Висле, поляки отбили тринадцать огромных барок с боеприпасами, шедшие из Грудзёндза к Варшаве: несколько спрятали, а остальные потопили. Им палец в рот не клади – по локоть руку откусят! Минск возьмут – тотчас Вильну отбить попытаются.

Из-под Вильны выступили дивизии генерал-майоров Цицианова и Германа; Дерфельден двинул на Грабовского свой корпус из Ружан; полковники Миллер, Ланской и Львов погнались за ним со своими отрядами… Грабовский, прознав о том, на Минск не пошел: повернул прямо на юг, на Койданово, а оттуда – еще дальше на восток! Ночью 30 августа он занял Бобруйск, разоружив русский гарнизон…

От кого, бишь, депеша-то эта проклятая?.. Ах да, от коменданта Слуцка. Репнин нехотя сломал печать.

Преосвященный Виктор, епископ Минский, выехал из Слуцка в Киев по своим церковным делам, но в тридцати верстах от города наткнулся на «грабовцев». Охрана его разбежалась; владыка чудом не попал в руки мятежников, вернулся обратно, под защиту крепости, и второй день лежит без памяти – так его устрашила участь Коссаковского, какую он мысленно на себя примерить успел…

Епископа Виктора, в миру Василия Садковского, Репнин прекрасно знал. Владыка был возведен в Слуцке в сан архимандрита еще в 1784 году, а год спустя стал епископом. Причем сами поляки просили о том императрицу Екатерину – князь Любомирский, другие паны… Ну и всполошились тогда ксендзы! Римский папа Пий VI передал через нунция в Варшаве свой протест королю Станиславу Августу. Садковский был тише воды, ниже травы, униатам поперек дороги не становился, и всё равно при нем православие в Литве начало оживать, а Слуцк его центром сделался. Католики тогда обвинили православных в намерении вырезать всех поляков; началось следствие, допросы с пристрастием; преосвященного Виктора обвинили в бунте, схватили и отправили в Варшаву, на сеймовый суд. Было это в апреле 1789 года. Три года и три месяца владыка просидел в железах – сначала в Варшаве, потом в Ченстохове, откуда его вызволили русские войска… Неужто Грабовский уже под Слуцком? А то и захватил его? Оттуда до Несвижа – не больше семидесяти верст… Где же этот Цицианов, куда он смотрит?!

* * *

Не у всех солдат хватало сил ставить шалаши; многие валились на траву или голую землю и засыпали, подложив руку под голову и подтянув ноги к животу. За одиннадцать дней беспрерывного марша они прошли больше пятисот шестидесяти верст, без обоза и усталых подвод. Сухари в ранцах давно закончились, когда в последний раз удалось похлебать горячей похлебки, уже и не вспомнить, но усталость была сильнее голода. Поляки ломали за собой мосты и гати на топях, устраивали засеки и завалы на лесных дорогах, забирали хлеб у селян – измученным преследованием русским уже ничего не доставалось. В животах урчало, ноги сводило судорогой. Да и ночи стали темные, сырые, холодные; кругом – одни леса да болота. Вот же занесла нелегкая…

Ординарец, лошадь которого спотыкалась на ходу, отыскал палатку Цицианова. Павел Дмитриевич поспешно вскрыл донесение: премьер-майор Барклай де Толли сообщал, что имел стычку с мятежниками под Глуском; неприятель потерял около ста человек убитыми, ранеными и пленными, кинулся по Слуцкой дороге и своротил к переправе через реку Орессу при Любани. Значит, нужно идти наперерез. Деться Грабовскому некуда: длинный мост через лесное болото за собой он сжег, переправа растянется надолго, поскольку река в этом месте непомерно широка. Нужно упредить его и захватить у переправы, а для того форсировать реку самим – на паромах, вплавь!

Усталость как рукой сняло. Высокая фигура генерала четко вырисовывалась на фоне гаснущего заката; басовитый голос звучно разносился в сгустившемся воздухе; светлые глаза молодо глядели из-под соболиных бровей на чистом округлом лбу, от которого волной отхлынули раньше срока побелевшие волосы. Офицеры кинулись будить и строить солдат.

Переправлялись всю ночь, до самого рассвета: кавалерия, пехота, артиллерия… Пока паром сновал через реку, Цицианов сидел в корчме и писал донесение Репнину. Но вот последнюю пушку свезли на берег. Колонна двинулась ускоренным маршем к Уречью