Польский бунт - Екатерина Владимировна Глаголева Страница 47

– четырнадцать верст; там разведчики сообщили, что неприятельская пехота уже на правом берегу и готова выступить к Погосту; на левом остались только косиньеры. Не успели! Э, ничего еще не потеряно. Как в Грузии говорят: коль замахнулся – бей. Эскадрон карабинеров и роту пехоты с полковой пушкой Цицианов отправил к сожженному поляками мосту, чтобы запереть их среди болот, а сам с основными силами поворотил к Еремовичам.

До деревни оставалась двадцать одна верста; лошади устали, но их гнали рысью; гренадеры бежали рядом с карабинерами, держась за стремя; следом поспевала конная артиллерия. Князь пришпорил коня и опередил колонну, чтобы осмотреть местность и подготовить позицию для сражения.

На дороге, ведущей к Еремовичам, показались синие мундиры поляков. Завидев русскую конницу, выезжающую из леса, они стали поспешно выстраиваться в боевой порядок. Пока Цицианов устанавливал на возвышении свою батарею, «грабовцы» уже открыли огонь из пяти орудий. Улучив момент между выстрелами, русские гренадеры выбегали кучками из леса и строились за батареей. По крайней мере, опасности обхода с фланга или окружения нет никакой: слева – непроходимая топь, справа – густой лес и тоже болото.

Русских пушек было семнадцать. Капитан Юматов меткой стрельбой разметал неприятельскую батарею. У поляков не было ни запасных колес, ни лафетов; их артиллерия смолкла; пехота начала отступать, оставив в лесу стрелков в засаде.

Кони слишком устали, чтобы кавалерия могла преследовать врага. Люди оказались выносливее: отряд охотников из гренадер прогнал из лесу польских стрелков. Но мятежники, отступив, вновь выстроились в линии и пошли в атаку.

Измученные, голодные, сутки не спавшие люди, стиснув зубы, дрались друг с другом.

Трижды поляки наступали и трижды были опрокинуты русскими. В последний раз на изрядно потрепанную пехоту налетели два эскадрона карабинеров, эскадрон драгун и казаки, обратив их в бегство. В это время вторая колонна русских атаковала косиньеров, оставшихся на другом берегу Орессы. Словно загнанные зайцы, люди бросались в разные стороны, думая спастись, и тонули в реке, увязали в болоте… Прижатый к Любани, Грабовский выслал парламентера. Цицианов предложил ему сдаться со всеми штаб– и обер-офицерами, дав слово дворянина, что с ними будут обращаться с уважением. Вечером предложение было принято.

Не зная о капитуляции, польская конница, остававшаяся на левом берегу, сделала еще несколько выстрелов. Вместо привычных зеленых уланских мундиров на всадниках были кафтаны с узорчатыми поясами, широкие шаровары и диковинные шапки – татары. Им прокричали, чтобы они тоже сдались. Часть наездников с гиканьем поворотили коней и устремились назад – через болото…

В ту ночь живые спали мертвым сном. Утром стали подсчитывать убитых и раненых. Потери с обеих сторон оказались практически равны, если не считать утонувших. Уцелевших же надо было кормить, а к русским теперь присоединились больше тысячи пленных поляков… Офицерам возвратили их шпаги, оставив им и экипажи, но в этих экипажах они отправились в Смоленск – на допрос в специальной следственной комиссии.

* * *

Прусские части уходили из-под Варшавы – тайно, спешно, тремя колоннами по разным дорогам, бросив больных и раненых. Король отбыл в Берлин, и вместе с ним уехал Нассау-Зиген. Обняв на прощание Оде-де-Сиона, принц пообещал отправить о нем похвальную аттестацию в Военную коллегию и посоветовал учить русский язык – пригодится.

Теперь собеседником Шарля был Ганс Генрих фон Ферзен, для русских – Иван Евстафьевич, русский генерал из остзейских немцев. Он густо пудрил свое морщинистое лицо с шаровидными глазами под тонкими веками и длинным носом, слегка раздвоенным на конце, и тщательно ухаживал за ногтями на руках; говорили, что согбенный Ферзен, превозмогавший различные недуги, по-прежнему неравнодушен к прекрасному полу. Впрочем, чему тут удивляться, если этот невысокий старик хрупкого телосложения был неоднократно награжден «за отличную храбрость, проявленную в разных баталиях». Отставленный Игельстрём, у которого Ферзен принял командование, рекомендовал ему Оде-де-Сиона как доброго и исправного офицера, исполняющего свои обязанности с крайней старательностью и точностью. Немцу этого было достаточно.

Ферзен дал слово Фридриху-Вильгельму, что русские не уйдут до десятого сентября, прикрывая отступление союзников, хотя тем самым они подвергали себя опасности: теперь перевес сил был на стороне поляков. В ежедневных стычках русские и так принимали основной удар на себя, неся пусть небольшие, но регулярные потери… Разводя караулы, принимая рапорты, исполняя приказы и занимаясь обычной лагерной рутиной, Шарль томился мыслями о жене. Каролина совсем рядом, в Варшаве, но он не знает, здорова ли она, жив ли младенец, не обижают ли ее, имеет ли она средства к существованию, и не может подать ей весточки о себе. Он знал, что их имение, в котором они жили сразу после свадьбы, разорено, и каждый день молился Спасителю и Богородице о том, чтобы они уберегли его жену и ребенка, раз он сам не в силах их защитить. Он вызывался идти в бой, когда поляки устраивали вылазки, а потом ходил взглянуть на пленных – а вдруг мелькнет в толпе знакомое лицо бывшего соседа, поденщика, портного, мелочного торговца – кого угодно, кто мог бы что-нибудь сказать ему о Каролине? Вид острых шпилей и черепичных крыш пробуждал в его сердце острую тоску, которая еще усилилась, когда генерал сообщил, что шестого сентября они снимаются с лагеря. Шарль чувствовал, что с каждым шагом, удаляющим его от Варшавы, душевная боль будет расти. Хотя… Если нить натянуть слишком сильно, она лопнет. Возможно, расстояние, усталость, новые заботы отвлекут его от горьких мыслей… Но не заглушат их. Он твердо знает одно: он уходит, чтобы вернуться. Верь мне, Каролина, я приду к тебе, сколько бы лишних верст мне ни потребовалось для этого сделать…

Корпусу Ферзена предстояло идти в Литву, на соединение с Репниным. Иван Евстафьевич выбрал путь по левому берегу Вислы, чтобы переправиться через реку в верхнем ее течении, в Люблинском воеводстве, занятом австрийцами, которых он считал союзниками. Оде не разделял это мнение: на его взгляд, австрийцы попросту дожидались неизбежного окончательного раздела Польши и надеялись, что русские и пруссаки к тому времени достаточно ослабнут от борьбы, чтобы отхватить себе кусочек пожирнее. Они не давали эмиссарам Костюшки забирать у населения продовольствие и рекрутов, но и не позволяли делать того же русским войскам, из-за чего поляки считали их своими защитниками. Шарль думал, что и поляки, и русские в конце концов прозреют, но будет уже поздно. Впрочем, свои мысли он держал при себе: не капитану поучать генерала.

Военную кампанию на этот год Ферзен считал уже оконченной. Сейчас сентябрь, небо вечно в тучах, скоро зарядят дожди – распутица,