Михаил Казовский - Евпраксия Страница 47

Иноверец развел костистыми руками и пожал плечами. Было ему около пятидесяти, но морщины уже виднелись на его продолговатом лице, и залысины убегали под самую шапочку.

— Одного ответа у меня нет. Кто богаче, тот живет весело. Кто беднее — печальнее. А бывает наоборот. Как везде. Просто к нашему брату, иудею, зачастую относятся плохо. Хуже, чем в Киеве.

— Отчего же так?

— Злобы в людях больше. Предрассудков и нетерпимости. Заставляют нас пришивать к одежде желтую полосу и носить колпак с рогами, чтобы точно видеть, что идет чужак. Именно его надо бить в случае погрома. Оттого и бежим кто куда — либо на запад, к гишпан-цам13, либо на восток, к ляхам14 и русичам.

— Понимаю... А скажи, как зовется стольный град Германии — вроде нашего Киева?

— Но такого у немцев нет.

Ксюша в удивлении вытянула губы:

— Разве так возможно? Где живет их король?

— Генрих Четвертый, с твоего позволения, проживает в замке у себя во Франконии. Часто приезжает в другие герцогства. А столицы нет, так уж повелось.

— Надо же! Престранно, — покачала головой девочка и, подумав, еще спросила: — А каков он, этот король? Ты его живьем видел?

— Видел, как твою светлость. Он высокий, стройный, держится в седле прямо. Взгляд — как молния... Про него разное болтают. Вроде бы заметит девушку пригожую — и увозит к себе в опочивальню. Ночь потешится — и зарежет. А еще, говорят, будто не признает христианский Крест... Но не надо доверять сплетням: на торговой площади всякое услышишь.

Евпраксия перекрестилась:

— Ох, не дай Бог встретиться с таким! Ничего, в случае опасности Генрих Длинный, мой жених, меня защитит. Как ты думаешь, Лейба?

— Защитит, наверное. Если Генрих Четвертый его не погубит...

Накануне отъезда князь пригласил Опраксу к себе, долго наставлял, говорил, что в семейной жизни надо слушаться во всем мужа, не перечить и не скандалить, соблюдать местные обычаи, деньги зря не тратить, а детей воспитывать в строгости и богобоязни.

— Тятенька, ответь, — задала ему вопрос дочка, — а коль скоро Генрих Длинный не окажется мне по сердцу. будет невоспитан и груб, а еще, паче чаяния, бить начнет и куражиться, — как мне поступить? Ворочаться домой без спросу или же терпеть до последнева?

Озадаченный Всеволод посмотрел на нее внимательно, и кривая, рассеченная левая бровь придала его лицу выражение еще большего удивления. Подойдя поближе, он провел ладонью по ее волосам, чуть волнистым, мягким, цвета еловых шишек, заглянул в глаза. От отца пахло мускусным орехом: он специальной мазью нафабривал бороду, усы и прическу.

— Надобно терпеть, дочь моя. Ибо нам невзгоды даются для смирения духа. А князья да цари — человеки особыя, избранныя Господом для печения о простом люде. «Люб — не люб, по сердцу — не по сердцу», —

разговор не про нас. Умножение достоинства и славы Отечества — вот о чем надо думать. А своим бегством опозоришь Русь... — Он прошел взад-вперед по палате, где беседовал с девочкой, и дощатые половицы под его сафьяновыми сапожками недовольно заохали. — Муж дается Богом, и разрушить брачныя узы может только Бог. Или Церковь Святая — в редких случаях. Но тебе о них лучше и не знать. Так что ворочаться домой без спросу не смей.

— Как прикажешь, отче, — поклонилась дочь.

А за день до прощания мать-княгиня завела девочку к себе в горницу. Анне минуло в ту пору тридцать лет; небольшого роста, хрупкая, неулыбчивая, половчанка посмотрела на Ксюшу строгими глазами и сказала чинно:

— Тэвочки моя, скоро расставаться, да. Я тебе давать материнский совет-мовет: не позорить себе, но держать очень высоко! «Я княжон!» — всюду помнить. У тебе предок — не одна Русь, не один Рурик, не один варяг-маряг, нет! Есть и наш куманский хан — Осень, Шарухан, Урусоба. Помнить хорошо!

— Буду помнить, матушка, — посмотрела на Анну Ксюша и слега потупилась.

Мать порывисто притянула ее к себе и, прижав к груди, звонко чмокнула в щеку — может быть, впервые за все детство. А потом, вроде устыдившись, оттолкнула прочь:

— Ну, ступать, ступать! Душу не травить. Наш куманский женщин — плякать очень плёх!

И когда девочка, понурившись, двинулась из горницы, быстро перекрестила ее — три раза.

\

Тогда же, Русь — Германия

Киевляне провожали свадебный поезд Евпраксии очень пышно — в праздничных одеждах, после богослужения, с колокольным звоном и хоругвями. Впереди обоза скакал Ян Вышатич на гнедом коне. Рядом

ехал его подручный Сновидка — он трубил в серебристый рог и держал прикрепленный к седлу шест, на котором развевалось красное полотнище с белым двузубцем, снизу переходящим в крест, — символ князя Всеволода. Вслед за ними по бокам гарцевали пятьдесят добрых молодцев — из числа киевской дружины и немецких рыцарей, что сопровождали Оду фон Штаде. А в повозках тряслись княжна с теткой, Фекла-Мальга и Груня Горбатка да еще с десяток горничных-холопок. Завершали процессию три верблюда, груженных поклажей. На телегах ехали сундуки с приданым.

По пути, в Ирпени, в нескольких верстах от столицы, к ним примкнули еще три подводы — с вырытым кладом предприимчивой немки...

Появление свадебного поезда в каждом городе — по дороге — вызывало переполох: люди высыпали на улицы и таращили глаза на диковинных проезжающих; лаяли собаки, а мальчишки долго бежали следом, тыча пальцами в двугорбых уродцев.

На два дня останавливались в Гнезно. Польская столица того времени приняла гостей достаточно сдержанно: сам король Болеслав II их встречать не вышел, объяснив свой поступок недомоганием, и обнять двоюродную сестру соблаговолила его невестка, тезка Ксюши — Евпраксия Изяславна, толстая и рябая. «Что там Киев? — вяло вопрошала она. — Кто ишо помер?» — и зевнула, растворив огромную пасть, не перекрестив ее как положено.

Также на два дня останавливались в немецком Магдебурге — в доме архиепископа Гартвига. Вместе с Генрихом IV он боролся с Папой и не признавал церковных вердиктов, в том числе и закона о целибате15 католических священнослужителей. И открыто жил со своей «экономкой», подарившей ему пятерых детей. Отдохнув, путешественники погрузились в ладьи и поплыли по Эльбе на север, в Гамбург. А оттуда было рукой подать до Штаде.

Город располагался на высокой горе; из-за толстых

зубчатых стен поднимался графский замок с центральной башней — беркфритом. На ее островерхой крыше поворачивался в сторону ветра золоченый флюгер в виде вставшего на задние лапы и оскалившегося льва. Над воротами реял флаг с тем же львом, но коричневым, с желто-черным фоном. Над отдельными башнями сверкали позолоченные кресты. Через ров с водой вел довольно узкий каменный мост. Он не доходил до ворот, облицованных зелеными, белыми и черными глазированными кирпичами, обрываясь посередине: без второго, подъемного моста, опускавшегося при помощи длинных дубовых бревен с цепями, в город попасть было невозможно. Кроме того, путь преграждала железная решетка из толстых прутьев.

В авангарде поезда разудалый Сновидка громко затрубил в рог.

— Кто такие и с какой целью едете? — крикнула по-немецки охрана ворот.

Приближенный тетушки Оды также по-немецки ответил:

— Здесь ее светлость маркграфиня фон Штаде, следует с русской миссией во главе с великой княжной Киевской Евпраксией, благородной невестой вашего маркграфа!

Заскрипел деревянный ворот, и решетка начала подниматься.

Караван миновал каменные двойные стены: первое кольцо укреплений было ниже, а второе поднималось аршинов на семь, со специальными балконами, через дырки в которых на возможных противников выливали кипящую смолу или масло. Главная улица представляла собой беспорядочное нагромождение двухэтажных домов с островерхими крышами; каждый дом украшался эмблемой — птицей, зверем или цветком. В ноздри ударял отвратительный запах сточных канав. Но графиня фон Штаде как ни в чем не бывало тыкала из окна повозки пальчиком и трещала без умолку:

— Этот штрассе — улиц — назыфается Поросяча Коленка, йа, йа, потому што так назыфают корчма, где иметь вайн унд швайн — рейнский вино унд тушеный сфинка унд капуста. Гут! Этот дом шифет герр бургомистр. Этот дом — герр фторой бургомистр. Здесь шифет нотарьюс... Здесь иметь апотеке, где готовят снадобий против хворь. На соборный плосчать сколько люд! Все хотеть видеть айне кляйне невест Хенрихь Ланг!

Накануне Генрих Длинный отдал распоряжение: замок вылизать, улицу Поросячьей Коленки, по которой проедет процессия, выстлать соломой, чтоб колеса повозок не застряли в какой-нибудь луже у колодца, не пускать из сараев кур и свиней, а народу облачиться в праздничные одежды.

Граф уже привык к своему положению хозяина замка, города и Нордмарки и давно не стеснялся повелевать. В мае ему исполнилось восемнадцать лет, и его произвели в рыцари. Накануне торжественной церемонии он постился три дня и ходил молиться в небольшую капеллу при замке. Ночь перед посвящением скоротал в храме Святого Вильхадия — покровителя рода фон Штаде, — не сомкнув глаз, в размышлениях и молитвах. А наутро епископ Штаденский, при скоплении знати и простых горожан, освятил меч, доставшийся сыну от отца, и торжественно вручил его молодому графу. Генрих сам застегнул на себе золоченый пояс, на котором висели ножны, вставил в них меч и во всеуслышание произнес молитву рыцаря: «Принимаю меч сей во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, дабы употребить его на свою защиту и защиту Святой Церкви Божьей, на поражение врагов Креста Господня и веры христианской, и, насколько сие возможно для немощи человеческой, не поражу им никого несправедливо!» После этого его облачили в доспехи, дали щит и копье, и он, сев на коня, выехал за город, где продемонстрировал боевые искусства. Правда, неприятелем Длинного был не человек, а простой деревянный манекен в латах,