Марта Шрейн - Эрика Страница 47

Гедеминов подождал, пока княжна выговорится, и рассказал графу о его месте на фабрике и поздравил его:

— Вы снова художник. Будете рисовать портреты вождей революции, передовиков производства и писать лозунги к советским праздникам.

— Дорогая, — он повернулся к своей жене, — хочу тебя огорчить, лечить ты не сможешь. Ты поражена в правах и обязана отработать принудительно один год. Потом получишь паспорт, и мы оформим свой брак официально. У тебя тоже несложная работа. Денег, дорогая моя княгиня, конечно, столько же получишь за свой труд, сколько и княжна, ну, может, чуть больше. Дальше, Эдуард…

— Князь Александр, я у вас на службе, — перебил его Эдуард. — Вы меня еще не увольняли. А пока я вам не нужен, пойду в цирк работать. За меня переживать не надо. Носом чую — в город едет цирк. Май месяц! Теперь я не пропаду.

— Ну, тогда, — Гедеминов посмотрел на всех бывших заключенных и на своего сына, молча сидевшего рядом с матерью, — за свободу! Осушим наши бокалы. Зажжем свечи и минутой молчания помянем профессора Тринкверта, чье имя носит наш сын, и всех, кого погубила эта людоедская власть.

Мужчины пили за любимых женщин, за то, чтобы все, кто потерялся в войну, наконец обрели друг друга, за то, чтобы Адель нашла дочь. И еще много тостов звучало в этот вечер.

Гедеминов выпил больше чем надо, но помнил о неприспособленности своих друзей к жизни на свободе и потому продолжал:

— По–русски говорить мы вообще не будем, только при Эдуарде — по–немецки, коль он французского не знает. И так как Советское государство поставило нас вне закона, будем жить нашей маленькой колонией, не поддаваясь на провокации, но помня о враждебном окружении.

Граф Петр, тоже изрядно опьяневший, шутя предложил:

— Князь, будьте нашей армией и министром обороны.

— Согласен, — засмеялся Гедеминов.

— Тогда, — сказала Адель, — я буду министром здравоохранения. Мне тоже в нашем маленьком «государстве» портфель полагается.

— Князь Александр, а сколько часов работают дворники? — спросила княжна Мари.

— Часа два, три. Остальное время они свободны.

— Тогда я беру портфель министра образования. На мне будет воспитание поколения юных дворян, — посмотрела Мари на сына Гедеминовых, который дремал, прижавшись к боку матери.

— Значит, один я не у дел, — шутя обиделся граф Петр.

На что Гедеминов сказал ему с иронией:

— Вам поручается пропаганда — самый важный участок работы. Вы, граф, будете освещать нашу деятельность. Например, находите меня за работой на фабрике, рисуете в фартуке, с молотком в руке и подписываете: «Заботливый министр обороны, князь Гедеминов сам подбивает подметки на сапоги солдатам». Затем пишите портрет министра здравоохранения княгини Адели за работой на фабрике и подписываете: «Министр здравоохранения самолично протирает тряпочкой обувь, чтобы на ней не осталось микробов». Ну, а княжну Мари — с метлой в руках: «Княжна в борьбе за чистоту и порядок». Когда–нибудь ваши рисунки не будут иметь цены.

— Да, — подтвердил, вздохнув граф, — особенно те, что я рисовал в зоне. Я прихватил несколько с собой.

Мужчины налили себе еще вина, а Адель повела сонного Альберта в его комнату спать.

— Княжна, — обратился Гедеминов к Мари, — у нас в бараке живет Надя, положительная, работящая женщина. Приглядитесь к ней. Пусть она у вас и у нас уборку делает и заодно еду нам готовит. Я не хочу, чтобы от моей супруги исходил запах лука. Я буду оплачивать эти услуги.

— Да где же вы средства найдете? — удивилась княжна.

— Про меня забыли, — напомнил о себе Эдуард. — Я ваш министр финансов и ваш золотой запас.

— Подожди хвалиться, Эдуард, — остановил его Гедеминов, тяжело положив руку ему на плечо. — В тех местах прошла война. Сохранились ли наши драгоценности?

— Вы о чем? — удивилась Мари.

— О том, чтобы не жить на нищенский оклад Советской власти. Она нам многое должна. Но мы компенсировали, — ответил Эдуард.

Гедеминов поменял тему разговора и сказал:

— При первой возможности куплю фортепьяно. Будем вечера устраивать. Еще друзей в городе найдем. Долго жить в семейном общежитии мы не будем. Построим новый дом… Конечно, здесь относительная свобода, пока не выберемся на волю за кордон. Я наметил себе цель и сделаю все для того, чтобы наши дети жили в свободной стране. В Париже ждет нас моя матушка и брат Илья. Дал бы Господь увидеть их в здравии. Ну, господа, — обратился он к графу Петру и Эдуарду, — выпейте со мной.

Задержавшись еще минут на пятнадцать за столом, княжна Мари собралась уходить, сославшись на поздний час.

— Я вас провожу, Мари, — поднялся вслед за ней граф Петр.

— Еще же только десять часов вечера, — сказала им Адель, но муж остановил ее, дав понять, что у этой пары свой интерес.

— И мне пора в свою комнату, — встал следом за ними Эдуард. — Юный князь Альберт спит, а мы мешаем.

Оставшись вдвоем с мужем, Адель прижалась к нему и, смеясь, сказала: — Ну, Сашенька, таким я тебя еще не видела. Набрался ты сегодня.

— А как же? — удивился муж. — Первый день свободы моей дорогой жены. Я бы еще остался за столом. Но все меня оставили. А может, князь хочет сегодня пить до утра. Побудь со мной.

— Дорогой мой главнокомандующий, — шептала Адель ему, — ты славно потрудился. Оставим питье на следующий раз. Пойдем спать. Мне так хочется быть с тобой!

Между тем граф Петр тоже опьянел от вина, от свободы и от того, что княжна рядом. Он проводил Мари до дверей ее комнаты. Было самое время объясниться и попросить ее руки, но вместо этого граф, сам не зная почему, предложил:

— Мари, завтра воскресенье, устраиваться нам на фабрику только в понедельник. Давайте сходим, погуляем в парке. Мы его проезжали по дороге из лагеря.

— С удовольствием, дорогой граф, — ответила обрадованно Мари.

Он пожелал ей спокойной ночи, первой ночи на воле, раскланялся и пошел в свою комнату.

А Мари легла впервые за последние 16 лет в белоснежную постель, обняла подушку и заплакала от счастья. Она поняла, что друзья ее не оставят. Теперь можно написать письмо в Москву бывшей жене ее брата и, может, даже свидеться с племянником, князем Николенькой. Ему должно было исполниться двадцать пять лет. Она думала: «Какой он теперь, Николенька? Похож на брата или нет?» Мари вспомнила о войне, и снова закрался в голову страх. Живы ли они? Потом мысли о свободе, о графе Петре снова вернулись к ней, и она, поверив во все хорошее, наконец с улыбкой провалилась в сон.

* * *

Князя Александра Гедеминова все последние дни мучил вопрос, рассказать или не рассказать Адель о своем внебрачном ребенке от княжны Невельской. Ему очень хотелось увидеть старшего сына. Но, поразмыслив, вспомнил обещание, которое дал Невельской. И сказал себе: «Это не только моя тайна. А значит, надо молчать. При первой возможности поеду посмотреть на сына».

А на фабрике оказалось много бывших заключенных, и одна из женщин узнала князя Гедеминова:

— Да помню я его! — говорила она женщинам. — У него кличка была Князь–левша. Его как раз привезли, когда меня выпускали уже.

Ее приятельницы, тоже отбывавшие наказание за преступления своих мужей и всегда собиравшие обо всех информацию, с любопытством спрашивали:

— А за что он сидел? Мы же раньше вышли из лагеря и не знали его.

— Конечно, мы по ошибке срок отбывали. Наши мужья, да и мы члены большевистской партии. А этот князь белогвардеец. Родственник самому царю. Нюра же уже рассказала это вам.

— О! Как интересно! Был князь, а теперь сапожником работает. Да. Дворянство растворилось в рабочем классе и как сословие исчезает…

Воспитанные советской школой в ненависти к старому строю, женщины издали разглядывали белого офицера, князя Гедеминова.

— Сидит теперь, работает. А небось, дай ему пулемет — он нас всех перестреляет, — говорила одна комсомольская активистка другой. — Как же, тридцать лет заключения зря не дают. Таких надо было расстреливать, а не выпускать на волю. Даже не замечает нас…

А Гедеминовы наконец смогли оформить свой гражданский брак. Для них началась новая жизнь, пусть с ограничениями, но не в зоне. Адель мечтала: «Как получу паспорт, поеду на Кавказ искать следы дочери». Муж же мечтал о том времени, когда сможет съездить сначала в Москву, увидеться с сыном, потом в Сибирь на могилу к отцу и проверить — на месте ли золотой запас Дончака. «Хотя, — думал он, — куда ему оттуда деться. Для жилья эта гористая местность не годится. Только холодная северная река несет мимо свои воды. А за тридцать пять лет, что прошли после смерти отца, ель наверняка стала могучей и корнями обняла прах отца. Белки живут на ней… Скажу отцу, что род наш продолжился и что я не осрамил нашей фамилии и тайну, доверенную мне генералом Дончаком, сохранил».