Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории Страница 47

— Да, у бедняг тогда был только бог, — заметил каменщик.

Под конец они пришли все-таки к компромиссу. Священник согласился читать молитву о дожде, но всякий Раз, как он доходил до этого слова, он умолкал, а народ скандировал: «Солнце». Порой в молитве получалось мало смысла. Но бог, должно быть, все-таки уразумел, что старались сказать ему люди, ибо таинственность для него штука привычная, и вот довольно скоро тучи перекочевали на другую гору, к Скарафаджо, и наша мокрая земля стала подсыхать.

После того как с молитвой было покончено, настало время ожидания: люди прислушивались к звукам, доносившимся из древних погребов, где возводили фальшивую стену, и ждали; другие занялись переукладкой вина в Кооперативном погребе.

Об этом подумал Фунго, городской дурачок, и, пожалуй, если учесть, как все потом обернулось, Фунго тоже заслуживает памятной доски. Есть много способов укладки вина, но наиболее распространены два способа: способ тесной укладки, которым пользуемся мы здесь, и способ свободной укладки, которым пользуются в хранилищах, где много места. При свободной укладке бутылки размещаются таким образом, чтобы они не касались друг друга. Для этого требуется много места, куда больше, чем тут у нас, зато уменьшается бой от всяких случайностей, и тем не менее пользуются этим способом только там, где есть много места. Откуда Фунго знал об этом — никому не известно, потому что Фунго не пожелал сказать. Кое-кто у нас считает, что Фунго слышит голоса, которые наставляют его, ну а кто может доказать, что он их не слышит? И вот, вместо того чтобы пойти по домам и лечь спать, укладчикам вина пришлось поработать еще в Кооперативном погребе; все утро и всю первую половину дня они раскладывали оставшиеся бутылки, и к середине дня триста тысяч бутылок почти заполнили все помещение, так что казалось, точно их там тысяч шестьсот.

Мальчишек назначили слухачами; их расставили в сточных канавах, среди камышей и зарослей тростника, что тянутся вдоль Речного шоссе, и снабдили звонкими свистульками, которые Баббалуче и его семейство нарезали за ночь из тростника. Мальчишки были расставлены далеко друг от друга, но с таким расчетом, чтобы каждый слышал свисток соседа и передавал дальше сигнал. Как только покажутся немцы, первый свистнет, свист этот подхватит следующий, потом следующий — и так до самой Санта-Виттории; таким образом мы там, наверху, сразу узнаем о приближении немцев, если они вдруг появятся раньше срока или придут позже, под покровом темноты. И значит, мы успеем убрать и припрятать все, что может нас выдать, подмести песок у входа в погреб, восстановить сломанную стену Кооперативного погреба, вывести народ с площадей и велеть людям спуститься в виноградники.

Однако больше всего волнений вызывала стена в Римских погребах.

— Как там идут дела — растет она? — спрашивали люди.

— Растет, растет, — отвечал Бомболини.

Но работа подвигалась медленно. Факелы светили плохо и дымили, и люди едва держались на ногах от усталости. Однако Бомболини не лгал: стена росла, и все знали, что она будет расти, пока не вырастет. К одиннадцати часам она достигла двух футов, к полудню — шести, а к тому времени, когда люди поели супа с хлебом и старики и иные из женщин уснули, подходила уже к восьми. В час дня в город приехал мальчишка на муле с доброй вестью. Он сообщил, что стена будет закончена к двум часам, то есть за три часа до появления немцев.

Без четверти два Итало Бомболини, и Туфа, и Пьетросанто, и Витторини, и Фабио, и Роберто, и еще двадцать членов Большого Совета Санта-Виттории прошли через Толстые ворота и начали спускаться с горы. Время от времени они останавливались, прислушиваясь, не раздастся ли свисток, но все было тихо, и они продолжали свой путь.

Люди проделали хорошую работу. Они проделали отличную работу. Можно даже сказать, едва ли на всем земном шаре найдутся люди, которые сумели бы за такое короткое время и в таких условиях возвести подобную стену. Впрочем, то, что итальянцы настоящие гении во всем, что касается камня и кирпича, — это вовсе не похвальба, а факт, установленный и подтвержденный историей.

От самого пола в том месте у задней стены Большой залы, где прежде был вход в дальний погреб, и до сводчатого потолка высились кирпичи, уложенные с таким тщанием, так аккуратно пригнанные к старой кирпичной стене, что казалось, они сами собой тут выросли, а не были положены рукой человека.

— Вы сделали великое дело для себя и для народа Санта-Виттории, — сказал Бомболини и заплакал.

То, что еще утром было зияющим отверстием, которое вело в большой древний погреб, полный вина, сейчас превратилось в прочную гладкую стену. И погреб и вино исчезли.

Многие уже спали прямо на полу, а другие, слишком уставшие, чтобы что-то слышать или даже спать, сидели, прислонясь к стене, и поэтому почти никто — во всяком случае в первую минуту — не услышал того, что сказал Туфа.

— Эту стену придется разрушить, — сказал Туфа.

Те, кто расслышал его слова или хотел расслышать, повернулись к нему.

— Почему, Туфа? — спросил кто-то.

— Стену придется разрушить, — повторил он. У Туфы временами бывает такой холодный, отчужденный, бесстрастный голос, что всем показалось, будто это сказал не он, а как бы эхо прокатилось по погребу.

— Она никуда не годится, — сказал он. — Эта стена никуда не годится. Придется ее разрушить.

Никто не заметил, как Луиджи Казамассима, возглавлявший каменщиков, поднялся со своего места у стены и, подойдя сзади к Туфе, схватил его за горло.

— Ты что, рехнулся, Туфа! — крикнул Луиджи. — Ты — фашист. Тебя наняли немцы. — Он повернулся к остальным: — Не слушайте Туфу!

— Ты говоришь так, Луиджи, потому что знаешь, что я прав.

Казамассима выпустил Туфу, тот повернулся к нему и произнес тихо, но не зло:

— Надо было тебе остановить работу, Луиджи. Надо было набраться мужества и остановить работу.

— Не могли мы остановиться, — сказал Луиджи. — Слишком мы устали, чтобы останавливаться. Мы только и могли, что вкалывать и вкалывать.

Тут все повернулись к фальшивой стене и теперь уже увидели сами.

— Да она же лезет в глаза, как новая могила, — сказал кто-то.

— Как монах в борделе, — сказал Баббалуче.

Мотоколонна капитана фон Прума должна была двинуться с площади Фроссимбоне в направлении Константиновых ворот в два тридцать пополудни, и вот в два двадцать пять фельдфебель Трауб отдал приказ завести моторы. Мотор у грузовичка завелся, но мотор у мотоцикла молчал. Трауб слез с седла мотоцикла, извинился перед капитаном фон Прумом, который сидел в коляске, и, опустившись на колени, принялся обследовать мотор. Хайнзик смотрел на него через плечо.

— Это свечи, — сказал ефрейтор. — Какая-то сволочь украла ваши свечи. Трауб совсем сник.

— Мне потребуется два дня, чтобы добыть эти свечи, — сказал он.

Хайнзик успокаивающе положил руку Траубу на плечо.

— Сейчас предпримем экспедицию, — сказал он.

И пошел по улочке, ответвлявшейся от площади; дойдя до велосипедов, стоявших в ряд на теневой стороне под маскировочной сеткой, он посмотрел вверх и вниз по улочке, нырнул под сетку и через две-три минуты снова появился на площади, поигрывая украденными свечами.

— В Италии, — сказал Хайнзик, — надо и вести себя, как «макаронники». Обирать этих мерзавцев, где только можно.

И вот всего с минутным опозданием мотоколонна двинулась к городским воротам. Мотоцикл ехал впереди, позади него — грузовичок, который под присмотром Хайнзика вел солдат. В кузове грузовичка, тесно прижавшись друг к другу, сидели еще пятеро солдат, а за грузовичком ехало орудие двойного назначения. У ворот им пришлось остановиться для проверки документов.

— Не хотел бы я ехать туда наверх, — заметил один из немецких солдат, стоявших на посту. — Ввосьмером-то!

Итальянского же солдата, стоявшего на посту, это расстроило.

— Что же людей-то так мало? — заметил он. — Это оскорбительно — неужели не ясно? Было бы человек пятьдесят, сто — ну, тогда ничего не поделаешь. Но восемь!.. Им же придется драться — хотя бы для того, чтоб защитить свою честь.

— А может, у них вовсе и нет чести, — сказал один из немцев.

Итальянец почувствовал себя задетым,

— Ты их оскорбляешь, — сказал он. — Предупреждаю тебя. Этим ты оскорбляешь меня.

Все рассмеялись.

Все равно, не хотел бы я лезть туда наверх, — повторил немец.

— Рассказать им насчет «бескровной победы», герр капитан? — спросил Трауб.

" Нет, пусть сами узнают, почитав историю, — сказал фон Прум.

В самом начале четвертого из караульной у ворот вышел сержант и вручил фельдфебелю Траубу пропуск на выезд мотоколонны.

— Санта-Виттория, да? — спросил он.

— Так точно. Санда-Виддория, — подтвердил Трауб. Они спустились вниз по длинному пологому склону, что идет от Монтефальконе к Речному шоссе, и затем повернули налево, в сторону Санта-Виттории. Движения на дороге не было, и, хотя небольшие ямки от пулеметного обстрела с воздуха создавали тряску, немцы получали удовольствие от езды. Дорога из Монтефальконе славится своей красотой. Сегодня туристы выходят здесь из автобусов и снимают дорогу и окрестности, так что, наверно, здесь и в самом деле красиво. Но люди, родившиеся тут, этого не замечают. Дорога для них — это враг, которого нужно одолеть, она измеряется количеством пролитого пота и потраченных часов.