Афанасий Коптелов - Великое кочевье Страница 48

— Борлай к моей бабе ездил, баба к нему бегала. Я хотел в Борлая стрелять, ошибку сделал — выстрелил в Байрыма.

Следователь распорядился, чтобы подследственного ввели в комнату одновременно с Ярманкой, и строго спросил:

— К нему твоя жена ходила?

— Нет, тот раз к Борлаю, — упрямо повторил Анытпас.

Следователь смутно догадывался, что без Сапога тут не обошлось, и особенно заинтересовался тоем.

— А что, всем своим пастухам Тыдыков устраивает такие свадьбы?

— Любит делать большие тои, — ответил обвиняемый. — Всем нам — как родной отец.

А Сапог на вопрос о тое ответил:

— Анытпас — сирота. Его отец перед смертью просил меня: «Устрой парню хорошую свадьбу». Я выполнил волю умершего.

Однажды Анытпас проговорился:

— Больной человек ум теряет: я хворал — ум терял.

Но сразу же опомнился и, покраснев, замолчал.

— Вы хворали за год до выстрела? — спросил следователь.

— Много хворал. Шибко хворал. Грудь болела, голова болела.

— И вам тогда камлал шаман по имени Шатый?

— Не знаю. Ничего не знаю. Ничего не помню.

Вызвали Яманай. Сапог приехал с ней, дорогой он уверял ее:

— Мое слово сильное: на суде замолвлю за Анытпаса — и его выпустят.

У следователя она окончательно растерялась и ничего толком сказать не могла, а когда он начал расспрашивать о Токушевых, опустила голову зардевшись.

Несколько дней спустя следователь разговаривал с прокурором:

— Придется дело рассматривать как просто уголовное… Ревность. Статья сто тридцать шестая.

— Этого не может быть. Несомненно, батрак стал оружием в руках бая. Надо искать подстрекателя.

— Искал. Но нет никаких улик. Никаких доказательств, хотя бы самых отдаленных. Видимо, все было подстроено хитро.

— На то ты и следователь, чтобы вскрыть байскую хитрость.

Три недели дополнительного следствия не дали ничего нового.

Суд состоялся в городе.

За спиной Анытпаса встали люди в сером, тихо стукнув винтовками о пол. Яркое весеннее солнце через большие окна заливало зал светом и теплом.

Когда Анытпас узнал, что Сапог находится здесь, от сердца сразу отлегло.

«Хозяин не даст утонуть, вытащит. Тогда рассердился и увез в милицию, а теперь пожалеет и назад возьмет. Анытпас вместе с женой поедет в свой аил».

На вопросы суда отвечал неуверенно, чуточку косил глаза на дверь, за которой теперь находился Сапог.

Ему там, наверно, все слышно. Скоро он, Большой Человек, войдет сюда и замолвит слово за своего бедного пастуха.

Анытпас по-прежнему верил, что слово главы сеока — сама правда, грозная сила.

Задумавшись, не слышал, о чем спрашивали его, и судье пришлось повторить вопрос:

— Где винтовка, из которой вы стреляли?

— Потерял в тот вечер, — ответил Анытпас, очнувшись от задумчивости.

— Кто вам дал ее?

— Сам взял.

— Суд спрашивает: кому принадлежала винтовка?

— От отца осталась.

Уши подсудимого покраснели: он не знал, доволен Сапог его ответами или нет.

Перед Анытпасом все проходило, как в тумане. Его расспрашивали долго, а о чем — он никак не мог запомнить, отвечал словно сквозь сон и часто невпопад.

Ярманка последним вошел в комнату свидетелей и сел на скамью. Заметив, что у противоположной стены рядом с Яманай сидит Сапог, он отвернулся и, пытаясь заглушить обиду, прикусил нижнюю губу.

«Нашла себе красавца… с гнилым ртом, — подумал он. — Наверно, довольна: богатый, бывший зайсан!»

Повертываясь к окну, он скользнул взглядом по ее фигуре и отметил:

«А шуба на ней рваная. Не хочет, чтобы все знали, кто в пристяжки к мужу припрягся?»

Яманай было противно сидеть рядом с Сапогом, и она была готова провалиться со стыда. То бледнела, то краснела. Хотела встать и уйти, но не могла. Считала, что здесь надо сидеть тихо и неподвижно.

Иногда украдкой от всех подымала глаза на Ярманку, и по телу разливался то жар, то озноб.

Любимый ею человек не смотрел на нее. Горько было Яманай, очень горько.

«Я не скажу про Сапога… — думала она. — Чтобы не смеялись надо мною, чтобы Ярманка не узнал».

Она прикрыла глаза рукой: «А может быть, я ему не нужна? Может, он другую нашел?»

Голова опускалась все ниже и ниже…

Сапога позвали в зал судебного заседания. Он вошел смело и уверенно. Показания давал твердым голосом.

В первую минуту, не разобравшись в словах Сапога, Анытпас думал, что настал конец его мучению. Он слушал, вытянув шею. Но вскоре радостная надежда на его лице сменилась сначала недоумением, потом испугом.

То жалостливо разводя руками, то горько морща лоб, Сапог говорил:

— Как могла подняться рука у этого глупца стрелять в такого умного и такого ценного человека, в активиста…

— Гражданин Тыдыков, — строго остановил его председатель суда, — от вас требуются только ответы на вопросы.

У Анытпаса выступил на лице пот.

«Как же так? — думал он. — Раньше Большой Человек ругал всех Токушевых, а теперь хвалит Байрыма. Раньше бывал добрым, а после выстрела не перестает браниться. Отчего переменился он? Может, недолго будет таким?»

Припомнилось: много раз кричал на него хозяин, даже бить принимался, а потом сердце становилось мягким, рука — щедрой.

«И сейчас тоже все повернется к добру», — надеялся он.

Но строгий судья недоволен Сапогом, а с ним, Анытпасом, разговаривает по-хорошему. Вот просит рассказать обо всем. А о чем рассказывать? В голове и так все смешалось. Если рассказывать всю жизнь — можно совсем запутаться. Да и плохо он понимает судью, хотя тот и по-алтайски говорит.

«Худо делает Большой Человек… худо», — думал Анытпас, но даже этого не мог вымолвить.

Вызвали Ярманку, спросили, что ему известно по этому делу. Он стал говорить, что Сапог — бай, хитрый и злой человек.

«Для него, конечно, злой: помешал украсть девушку!»

Не выдержав, Анытпас вскочил и выкрикнул:

— В Каракольской долине все знают: этот парень соблазнял Яманай! И братья у него такие же.

Яманай не постыдилась, подтвердила: да, был у нее сговор с Ярманкой. Сказала это и заплакала.

На вопросы о свадьбе, которую Сапог устроил Анытпасу, Ярманка отвечал неохотно и коротко. Он думал, что Тыдыков старался не для пастуха, а для себя. Но говорить об этом в присутствии Яманай было тяжело…

Когда судебное следствие закончилось и суд удалился на совещание, Ярманка вместе с другими людьми вышел из зала. Яманай, не спуская глаз с его фуражки, проталкивалась к нему. Ей хотелось поскорее сказать тихо и тепло: «Дьакши-дьакши-ба?» — а потом отойти с ним подальше от людей, расспросить обо всем — где живет, как и чему учится, не собирается ли назад в Каракол, а под конец сообщить, что на знакомых с детства горах нынче особенно много куранов, что в долину рано спустилась весна, кора лиственниц уже отстает от древесины и парни, собирающиеся жениться, начали строить себе аилы.

Но Ярманка спрыгнул с крыльца и, не оглядываясь, пошагал вдоль улицы, словно его больше не интересовал ни суд над Анытпасом, ни она, Яманай, которой было стыдно и больно сидеть в зале суда и в ответ на вопросы называть себя женой подсудимого.

С высокого крыльца Яманай долго смотрела на удалявшуюся фигуру дорогого для нее человека, и с ресниц ее скатывались крупные слезы.

«У него все еще не прошла горькая обида, — подумала она. — А может, он уже и не вспоминает обо мне, забыл. Он стал грамотным, учится в русском селе, а я все такая же… Я — как сухая былинка, которую несет буйный ветер». — Яманай отошла в сторону и села под тополь; она не сводила глаз с того конца улицы, откуда мог показаться Ярманка. Но он не вернулся.

На крыльце и в коридоре раздались шаги. Люди спешили в зал, где Анытпас ждал решения своей судьбы. Яманай тоже пошла туда.

Судья и народные заседатели уже стояли за столом. Жестко звучали слова приговора:

— …к пяти годам лишения свободы, но, принимая во внимание… сократить до трех лет…

Дома, развязав кожаные мешки, Яманай перетрясала скудные пожитки — весна была сырая, надо все пересушить на солнце, — но руки отказывались двигаться, пальцы гнулись плохо.

«Хоть бы скорее вернулся: никудышный, да муж. Такая наша доля!» — думала она в минуты полного отчаяния.

Вместе с девичьей опояской выдернула крошечный мешочек, похожий на узелок, положила на ладонь и, рассматривая то с сожалением, то с горькой усмешкой, покачала головой. Тут зашит ее пупок. Семнадцать лет сердобольная мать носила его у своего бедра, а на восемнадцатом сердце матери окаменело: толкнула она дочь за Анытпаса, отрезала кожаный мешочек с пупком и сунула ей в руку.

— Это принесет тебе счастье на всю жизнь.