Афанасий Коптелов - Великое кочевье Страница 49

— Это принесет тебе счастье на всю жизнь.

«Счастье!»

Яманай тяжело вздохнула. Ей хотелось сейчас пойти к матери, бросить мешочек в ее колени и выплакать все горе.

В памяти ее встали Ярманка, Анытпас и, наконец, Сапог. Ноги женщины подломились, она упала на кровать и долго лежала без движения.

Вдруг она услышала противный голос, от которого всегда кидало в дрожь:

— Дома ли моя красавица?

Яманай уткнулась лицом в подушку.

— А-а, отдыхаешь. Вижу, вижу… — Тыдыков шагнул в аил. — Я с новостью к тебе пришел: Анытпасу в ходатайстве отказано.

Она обеими руками оттолкнулась от кровати, взглянула на Сапога с ненавистью.

— Иди сюда, глухарочка, — продолжал старик, продвигаясь к ней маленькими шажками. — Теперь ты будешь моей женой… самой любимой.

От былого трепета перед Большим Человеком не осталось и следа, и Яманай кинула в ненавистное лицо:

— Лучше медведю в пасть, чем в твои руки!

Она с быстротой ящерицы проскользнула мимо старика, стукнула дверью, и по светло-зеленому лугу, усыпанному золотистыми одуванчиками, замелькали ее ноги в тяжелых сапогах.

Тыдыков, выскочив за ней, ухмыльнулся:

— Голод сломит… Покорной собакой вползешь в мою усадьбу.

И важно двинулся к своему дому, словно не шел, а плыл.

Мать, сидя возле своего аила, кроила кожу. Увидев дочь с заплаканным лицом, приготовилась выслушать жалобы. Но Яманай молча влетела в жилье и упала к очагу.

Войдя вслед за ней, мать прикрикнула:

— Ты опять дуришь? Убежала из дому? Отец увидит, он из тебя выбьет глупые думы.

Захлебываясь слезами, дочь чуть слышно вымолвила:

— Не пойду я обратно. Не пойду.

— Не позорь нас… Живи там, куда отдана. Жди мужа. А Большой Человек тебе поможет. Я думаю, корову даст, овец.

Яманай вскочила по-кошачьи быстро и, трясясь от гнева на Сапога, на мать и на себя за то, что в свое время не ушла к Ярманке, повторила бесстыдные слова старика, а в ответ услышала незнакомый, жесткий голос матери:

— Женщина рождена для покорности. Нельзя сопротивляться желаниям Большого Человека. Все идет к тому, что ты будешь жить счастливо… И на наше стойбище придет богатство.

Холодным взглядом дочь окинула низкорослую старуху, задержалась на новой шапке с золотистой лентой поверх широкой опушки из выдры, на блестящей россыпи бус на груди и спросила вызывающе:

— Это Сапог тебе подарил?

Не дожидаясь ответа, выхватила из-за пазухи кожаный мешочек и кинула к родительской кровати, крикнув с отчаянием:

— Горе он принес мне, а не счастье!

— Что ты? Злой дух тебя задушит без этого.

Теряя самообладание, Яманай кричала:

— Кто может быть злее Сапога? Скажи — кто? Сам злой дух добрее его. Вы с отцом мою жизнь испортили, сердце горем налили. Вам богатство дороже дочери… Я… я… — она, пошатываясь, последний раз перешагнула порог родительского аила, дрожащим голосом вымолвила: — Проклинать вас буду…

— Яманай, вернись! — крикнула мать. — Вернись!

Дочь не оглянулась.

До ночи она устало бродила по лесу, вспоминая свои лучшие дни, тихо разговаривала сама с собою.

Затуманенный горем взгляд ее скользил по еланям, знакомым с детства. Вот здесь несколько лет было стойбище отца, потому и трава не растет. Тут лежал Ярманка в лунные вечера, играл на комусе. А вон и та приветливая лиственница, под которой они сидели последний раз… Да, последний. Больше они не встретятся.

Яманай поднялась на сопку, похожую на шапку с кистью, где женщинам издавна было запрещено появляться. Со всех сторон на нее уставились мертвым оскалом зубов головы лошадей, принесенных в жертву злым и добрым духам.

— Добрым?.. Нет добрых, есть только злые, — кощунственно шептала Яманай. — Здесь земля полита лошадиной кровью — стойбище смерти. Отсюда нет возврата.

Подул ветер. Зашумели сухие березовые ветки в зубах лошадиных черепов. Яманай, вскрикивая, металась по холму; пришла в себя, когда оказалась на гребне, у подножия соседней сопки.

Она чувствовала себя обреченной. Возвращаться в долину ей незачем и жить негде. Никто ее не ждет, и никому она не нужна…

Опустив голову, Яманай шла по каменному склону, пока не оказалась на краю обрыва. Далеко внизу шумела река.

Когда-то давно одна из несчастных женщин вот так же, как она, Яманай, вырвалась из лап старого бая, убежала к реке и с обрыва бросилась вниз головой. Говорят, с тех пор река не шумит, а плачет по покойнице… Вот и здесь, под обрывом, вода начнет стонать и плакать…

Прощаясь с миром, Яманай подняла голову и посмотрела на розовые облака в чистом синем небе, на ледяную вершину, сиявшую над зелеными зарослями кедрачей.

Где-то недалеко куковала кукушка, посвистывала иволга. Мир хорош! И создан он для радости человека, для счастья. А где его искать — неизвестно…

Яманай прислушалась к голосу кукушки и стала считать с детства любимые звуки. Кому же серая вещунья подсчитывает еще не прожитые годы?.. Вот она перелетела на высокую лиственницу, что стоит за спиной, и снова начала куковать.

Но тут лес стал наполняться зычными голосами людей, звоном казанов и чайников во вьюках. Где-то недалеко ржали лошади, мычали коровы…

«Однако наши кочуют обратно», — подумала Яманай, и ей стало приятно, что она в мыслях назвала Токушевых своими родными. Отбежав от обрыва, она взглянула на тропу, спускавшуюся в широкую долину.

Да, там перекочевывали сородичи. Впереди — Борлай на сером четырехлетке. За ним — табуны, стада, отары. Вились трубочные дымки. Ехали мужчины, женщины, дети. Звенели веселые голоса людей, уверенных в своей силе и правоте. Молодой парень запел звонким голосом:

Летел гусь вниз по Катуни,Бессильно махая крылом.Мы видели жизнь страдальческую —Из черных глаз наших лились слезы.

«Не Ярманка ли?»

Яманай подошла поближе, встала за березу и прислушалась. Парень пел:

Летит гусь вверх по Катуни,Смело махая крылом.Мы видим жизнь веселую —В черных глазах наших горит радость.

Нет, это не Ярманка. Кто-то другой, незнакомый.

Проехали все. А его нет среди сородичей. Наверно, все еще живет в русском селе, учится большой грамоте.

Яманай долго глядела в долину, куда уехали кочевники, отыскала глазами там дружную толпу аилов, видела, как туда подошли лошади, закопошились люди, из аилов потянулись синие струйки дыма, — и острая боль снова заполнила ее сердце. У всех мужья, аилы с неугасающим очагом, семейные разговоры, а она — одинокая, забытая.

Ярманке помогают русские. Надо идти к ним. Они приютят, помогут добрым словом. Может быть, начнут учить читать книги, как научили Ярманку.

Надо идти. Только не по долине, где злым коршуном сидит Сапог, а прямо через горы, по солнышку, по дуновению ветра, по шуму ручьев и рек, которые с той стороны каменного гребня текут в Агаш. Переночевать можно и под кедром, а утром — в путь.

Кукушка все еще куковала, теперь прямо над ней. Неужели в самом деле для нее? Яманай начала подсчитывать кукование и постепенно успокоилась.

Борлай был доволен, что они прикочевали на место своей оседлой жизни в погожий день.

Три года назад они уезжали отсюда робкими, забитыми людьми. А теперь у них — сила. И дружнее их нет никого во всей долине. Их спаяла партия, открыла им глаза на жизнь, указала путь к полной победе. Этот путь — через борьбу с баями.

Вот оно, первое селение! Посредине — новый добротный дом сельского Совета. Рядом — лавка потребобщества. По соседству с нею — избушка Чумара Камзаева. Аилы встали двумя рядами возле речки Тургень-Су. Тут все близко. Все — соседи друг другу. Достаточно крикнуть — и жители селения вмиг соберутся на лужайке. Один Утишка опять поселился на отшибе возле леса.

В конце селения лежат бревна. Строители, прибывшие из Агаша, выкладывают каменный фундамент. На нем построят школу, просторную, с большими окнами, под железной крышей. Борлай уже видел эту школу на картинке.

Здесь все строят крепко, надолго, навсегда…

Нетерпеливый Байрым вышел навстречу каравану; женщинам кланялся, мужчинам пожимал руки.

— Заждался я вас. Землемеры к нам приехали. Им нужны рабочие. Столбы начнут ставить, межевые ямы копать, — спешил обрадовать Борлая. — Грань, как мы раньше говорили, пройдет возле самой усадьбы Сапога.

— Работаешь правильно, брат!

— Лучшие земли отводим товариществу. Обижаться не будете.

Всадники направлялись к своим аилам.

Байрым пошел помогать семье.

— А я думала, ты совсем про нас забыл, — обидчиво упрекнула Муйна. — У тебя все разговоры о делах.

Над стойбищем подымались первые дымки.