Евгений Федоров - Наследники Страница 48

Подобно знатной персоне, хотелось Демидову описать для потомства, какие земли он посетит и, главное, с какими блистательными особами встретится. Но где найти умного и толкового человека, который смог бы вести столь важный журнал путешествий? В надежде хозяин пристально приглядывался к своей дворне. Увы, грамотеев среди нее не находилось!

Но тут Никите неожиданно выпала большая удача. В одно серенькое мартовское утро в кабинет неслышно вошел старый дворецкий и учтиво доложил:

— Он дожидается, сударь.

— Кто это он? — удивленно спросил Демидов.

— Заграничный! Вчера прибыл и все пытается попасть на глаза вашей милости, — отозвался старик.

— Немец, что ли? — спросил хозяин.

— Что вы! Наш, русский! Андрейка Воробышкин. Аль забыли, посылали в заморские земли? Ноне вернулся.

— Андрейка Воробышкин! Как кстати! Будет помощник в языках. Во французском смыслю, а в итальянском плох. Зови! — радостно вскрикнул Никита.

— Он тут, сударь! — Дворецкий вышел и пропустил в кабинет высокого худого молодца.

Прибывший сдержанно поклонился Демидову, смущенно остановись у порога.

— Так! — крякнул Никита и величественно развалился в кресле. — А ну-ка, подойди поближе сюда. Какой ты стал?

Хозяин бесцеремонно рассматривал Андрейку. Молодец был чрезмерно худ. Одежонка на нем была сильно поношена, незавидна. Узкие плисовые штаны, нитяные чулки, черный бархатный камзол — все было убого. Походил Андрейка на дворового небогатого барина.

— Так! — опять вздохнул Никита. — Вид неважен, а привечаешь хозяина худо. Барину не хочешь поклониться, заграничный? Чему учился, молодец?

Андрейка улыбнулся, переступил с ноги на ногу.

— Пребывал во Флоренции, а обучался скрипичной музыке, — сказал он.

Никита поморщился.

— Ну к чему нам сия музыка! Ныне мне толковый писец надобен! В иноземных языках толк разумеешь? — строго спросил Демидов.

— Разумею, сударь, — уверенно отозвался заграничный.

— То нам кстати. Ныне переобряжайся и выедешь с нами в Неметчину, а там и далее.

— Смилуйтесь, сударь! — пробормотал Воробышкин. — Дозвольте, ваша милость, хотя бы съездить матушку повидать.

— Матушка твоя обождет, холоп, а ехать нам неотложно. Отправишься с нами! — Голос Демидова звучал сердито. Хозяин нахмурился, понял Андрейка — неумолим он.

Длинные пальцы крепостного задрожали, он взглянул на них и робко предложил:

— Может, сударь, послушаете мою скрипицу?

— Эка невидаль! Я не девка красная, меня песней не тронешь. Ступай да делай, как наказал тебе! — Демидов глазами указал на дверь.

Воробышкин втянул голову в плечи и тихо вышел из кабинета. За ним бесшумно закрылась тяжелая дубовая дверь. Из прихожей вынырнул дворецкий.

— Ну как, чем похвастаешь? — недружелюбно спросил он Андрейку.

— Писцом берет и ехать велит с ним, — хмуро отозвался крепостной; на серых глазах его блеснули слезы. Глядя на опечаленного парня, старик закричал:

— Да ты что, одурел? Радоваться надо! Экая честь привалила, а он… Ух, ты! — укоризненно покрутил головой дворецкий.

Андрейка торопливо пробежал большие холодные комнаты барского дома. Пустынно и неуютно показалось ему в них. Длинные анфилады высоких, обширных покоев, отделанных мрамором, лионским темным бархатом, заставленные старинной позолоченной мебелью, потемневшие портреты первых Демидовых, лепные потолки с нарисованными амурами и розовыми богинями — все было тяжеловесно, хмуро и не радовало души. В огромные окна смотрел серенький петербургский день.

«Неужто придется ехать снова, не повидав матушки?» — с горестью думал Андрейка.

Добредя до людской, он повалился на скамейку, закрыл глаза и предался горю.

— Ты что же? Хотя бы поел, гляди, и без того еле душа в теле! — предложила сердобольная стряпуха.

Андрейка не отозвался. Всю дорогу в Санкт-Петербург он думал о Каменном Поясе. Хоть и угрюм и дик край, а тянуло, сильно тянуло на родную землю.

— Ты не печалься, не кручинься, парень. Глядишь, обойдется, обляжется все, — уговаривала его стряпуха.

— Не могу, не могу, тетушка! — закричал Андрейка. — Отойди от меня, не береди мою душу…

— Ишь ты, скажи, какой горячий да неугомонный! — вспылила стряпуха. — Гляди, парень, Демидовы — люди строгие, что хотят, то сробят. Вот оно как!

Крепостной схватил плохонький дорожный плащ и бросился вон из людской…

Он долго бродил по холодному, туманному городу. На одной из грязных узких улочек в полуподвале неприветливого кирпичного дома раздавались шум, визг женщин и чья-то игра на скрипке. Но как играли! Режущие, неприятные звуки коробили слух. Крепостной несмело шагнул к двери и открыл ее. В неприютном подвале было серо, шумно, крикливо, под тяжелыми сводами плавали густые синие клубы трубочного дыма. С темных каменных сводов капала вода. В сизом дыму вдали виднелась стойка, за которой стоял рыжий толстый целовальник, зорко оглядывая кабак.

Среди пьяных крикливых питухов и гулящих баб стоял жалкий, оборванный нищий и что-то жалостливое, беспомощное пиликал на скрипице. Никто не слушал игру бедного старика. По лицу его катился обильный пот, глаза глубоко запали, резкие морщины избороздили лицо несчастного.

Андрейка подошел к стойке и кивнул старику:

— Отец, подойди сюда!

Нищий подошел.

— Выпьешь, отец? — предложил ему парень.

— Вот спасибо, кормилец, вот спасибо! — Нищий жадно потянулся к чарке.

Андрейка выпил с ним и попросил:

— Дозволь сыграть на твоей скрипице!

— Разумеешь толк в сем деле? — недоверчиво спросил старик.

— Сам рассудишь! — просто отозвался Андрейка, взял из его рук скрипку и стал настраивать.

Никто не обратил внимания на плохо одетого парня, не то обедневшего чиновника, не то дворового из барского дома. Никто не прислушивался к дрожанию струн.

Андрейка вскинул к подбородку инструмент и заиграл. Вначале робкие и нежные звуки разлились, как весенний поток, и постепенно наполнили своим звучанием подвал. Об одном думал крепостной: о своем горе, о заневоленной жизни. Об этом горе и пела скрипка в его руках.

Шумевший кабак понемногу стал стихать, и все повернулись к чудесному музыканту. А он — высокий, бледный, с разгоревшимся лицом, с блеснувшими слезинками на серых глазах — вдохновенно водил смычком. Хмельные несчастные питухи утирали слезы: об их горе играл музыкант.

— Кто ты, парень? — шатаясь, подошел и спросил его горький пьяница.

— Крепостной! Заграничный! — отозвался Андрейка и, отложив скрипку, со страстью и болью рассказал о своей судьбе.

— Пей, брат! Оно хмельное, ой, как хмельное! От него все горе трын-трава! — потянулись к нему руки с вином.

— Вино доброе! — похвалился толстомордый целовальник. — Вино царское! А царица у нас добрая, милостивая, скотов даже милует, пташек жалеет, — егозливо приговаривал целовальник, нацеживая кружки хмельного.

Андрейка присел к столу, выпил. Широкоплечий пьяный детина облапил его.

— Айда с нами, парень, на большую дорогу! — весело предложил он. — У барина не будет тебе радости. Замордует, загубит твой дар.

В голосе его вдруг прозвучала необычная нежность, он прижал Андрейку к груди.

Крепостной зарумянился и тихо промолвил:

— Неужто правды не добьюсь? А ежели я царице брошусь в ноги?

— Пустое, парень. Это Ермилка-кабатчик брешет. То верно, царица собак да пташек жалеет, из своих рук кормит, а нашего брата мужика кто гнетет? Пей, парень, да дело разумей!

До полуночи колобродил Андрейка с питухами. Явился в демидовские хоромы сильно хмелен. У ворот, накрывшись полушубком, музыканта поджидала сердобольная стряпуха.

— Ты где ж это шатался? — с сожалением спросила она.

Воробышкин не ответил. Глаза его были мутны и грустны. Он догадался, что женщине стало жалко его. Схватив его за руку, она зашептала:

— За ворота вышла встретить, а то барин прознает — несдобровать тебе!

Она, крадучись, провела парня в людскую и уложила в постель.

Андрейка схватил ее горячую руку, прижал к груди.

— Ну что мне, родимая, делать? — тепло, по-сыновьи спросил он.

Стряпуха присела на постель.

— Ах, Андрейка! — жарко вздохнула она. — Жалко мне тебя, покалеченный ты человек. Глаза твои прозрели и видят дале нашего, а душа твоя на веревочке у барина…

Она скинула со своих плеч полушубок и укрыла музыканта.

— Спи, господь с тобой! — тихо сказала стряпуха и отошла в свой угол.

5

17 марта 1771 года в три часа пополудни Демидовы выехали из Санкт-Петербурга. В сопровождении свиты, в состав которой входил и Андрейка Воробышкин, пустились они в дальнюю дорогу. Ехал Никита Акинфиевич как владетельный князь, в блестящем экипаже, с форейторами и гайдуками. За хозяйским экипажем тянулся обоз с поварами, камердинерами. В попутных городках снимались лучшие гостиницы, где Демидовы отдыхали и устраивали пышные приемы.