Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы Страница 49

— Не знал, в каком вы расположении духа. Слышал я про неудачу царевны на правящего монарха и подумал, что и вас, князь, может постичь подобная несправедливость..

Князь Василий принужденно улыбнулся. Улыбка вышла кривоватой.

— Спасибо, граф. Я вполне оценил вашу деликатность. Но, поверьте, в утешении не нуждаюсь. И хотя предвижу, что буду отстранен от власти, но гляжу в будущее без боязни. Займусь науками в одной из подмосковных деревень.

— Но тысячу раз простите меня — слух идет о том, что царь намерен сослать вас на Север. Это было бы слишком жестоко. Такого человека, как вы, любой правитель сочтет за честь держать при себе в советниках. Хотя бы.

— Любой правитель, но не царь Петр. Он слишком молод и самонадеян. Кроме того, он обзавелся советчиками в Немецкой слободе, а им желательно иметь здесь своих людей. Они облепили царя как мухи…

— Но мухи липнут к падали, — ухмыльнулся де Невиль.

— С их помощью он обратил свой взгляд на запад. И уж не отведет его, — с горечью продолжал князь, пропустив реплику графа мимо ушей. — Я был бы готов примкнуть к нему, лишь бы в своем стремлении к обновлению он не наломал дров. Но я одинокий пловец в российском море, с его склонностью к бурям. В Думе, среди бояр и думских людей, я белая ворона. И прежде на меня косились, а ныне потирают руки, предвидя мое скорое падение, — закончил он.

— Но позвольте, князь. Я уполномочен от имени короля, моего повелителя, предложить вам наше гостеприимство. Вам будут оказаны соответствующие почести, предоставлен ранг советника его величества. Вы получите пожизненную пенсию, которая обеспечит вам безбедное существование до конца дней. Разумеется, и сын ваш Алексей, и остальные домочадцы также будут удостоены внимания моего милостивейшего повелителя. Стоит вам сказать да, и все тотчас будет улажено.

Молчание было ему ответом. Князь Василий нервно дощипывал пышные усы. Он медлил с ответом. Глаза его были устремлены долу. Благостную картину нарисовал гость. Великий соблазн исходил от нее. Он мог бы по-прежнему пребывать в славе там, за границею. Он мог устроиться там с привычным комфортом. Мог бы вывезти туда библиотеку, обстановку — картины, гобелены, парсуны, зеркала и многое другое.

В самом деле: здесь на него наверняка обрушится ярмо опалы. Его придется неизбежно носить. Хорошо еще, если царь Петр повелит ему удалиться в одно из своих поместий и оставаться там по смерть. Судя по тому, что говорил ему в свое время брат Борис, приближенный молодого царя, тот и слышать о нем не хочет. А так как он упрям и своеволен, то отношения своего не переменит. К руке князь допущен не был, его последний Крымский поход, столь неудачно завершившийся, вызвал у царя Петра очередной приступ гнева, усиленный еще незаслуженными милостями, которыми осыпала его не желавшая ничего знать царевна Софья.

Нет, милостей от царя Петра ждать не приходится. Впереди только призрак опалы. Что ж, князь намерен снести ее с присущим стоицизмом. И посулы короля? В них столько соблазна и лести, столько приманчивости. Их легко принять внешне. А душевно? При его дворе немало единомышленников, людей, в беседах с которыми легко коротать время. Но корни-то его углублены в эту землю, где покоится прах его отчей и дедичей. Мог ли он с легкостью обрубить их? И приживутся ли эти обрубки корней в чуждой почве?

Ему уж близко к шестидесяти, большая и лучшая часть жизни прожита. И прожита на этой земле. Что ж, начать жизнь сызнова? Достанет ли у него сил и мудрости? Царь Алексей отдал Богу душу на сорок седьмом году жизни. Его мужское потомство весьма недолговечно. Может, и царя Петра ждет скорая кончина? Да нет, сказывают, крепок он, как молодой дубок, ни в чем не походит на своих братьев — велик ростом, велик и умом, отличен силою, привычен к черной работе, полюбил топором махать, долотом орудовать.

Нет, на перемену власти нечего рассчитывать! И на перемену его участи тоже. Так что же? Де Невиль ждет. Сказать ему: «да»?

Вспомнилась князю Василию судьба его деда — тож Василья Васильевича. Много раз невидимо осенял он его своим дыханием. Два боярина спорили меж собою о верховной власти на Руси, когда ее одолели самозванцы. Оба родовитых, оба Василия — Шуйский да Голицын. Шуйский был велеречив, по-лисьи увертлив, чисто мел пышным хвостом. Да и мошна у него была туга. Кого улестил, кого купил — искусник был по этой части.

Голицын был прямодушен, мужествен, несколько медлителен, но зато основателен. Опять же не богат. Сторонников среди бояр у него было меньше, но весу в них было больше. Надсаживали горло в спорах, чаша весов колебалась то в одну, то в другую сторону. В результате Василий Шуйский был провозглашен царем.

А дед Голицын повел полки на поляков, да и угодил в плен. Долго томился в плену — более всего духовно. А когда, наконец, вызволили его, сердце не выдержало — помер по дороге в Москву, в Гродно. Король повелел похоронить его с почестями в Вильно, в Братской церкви Святого духа…

Стать ему, князю Василию, переметчиком? Все в нем противилось этому. Нет, он скажет: «нет» — и будь что будет. Покаянию отверзи ми двери — он готов покаяться перед лицом государя.

С другой же стороны, душа восставала. Царю Петру едва исполнилось восемнадцать. Правда, он немало успел в свои лета. Но не ставать же ему, князю Василию, на колена — ему, почти шестидесятилетнему, — перед восемнадцатилетним.

— Чувствительно вам благодарен, граф, но по зрелому размышлению я вынужден отвергнуть ваше столь лестное для меня предложение. Возблагодарите его величество короля за таковое милостивое участие в моей судьбе. Князья Голицыны всегда блюли верность своему престолу, в каковые перипетии ни бросала их судьба. Прах предков вопиет, потомки будут осуждать. Нет, граф, я готов принять царскую немилость и опалу. Коемуждо поделом.

— Я все-таки призываю вас, князь, подумать основательно. Судя по дошедшим до меня сведениям, молодой царь намерен отправить вас в ссылку в один из дальних городов.

— Все может быть. Но я все-таки надеюсь, что буду просто отставлен от дел, — отвечал князь.

— У царя Петра, как мне говорили, тяжелый характер, — продолжал свое граф. — Он склонен не миловать, но прежде всего — карать. Говорят, что вечный отпечаток наложили на него кровавые картины стрелецкого бунта. Тогда он был десятилетним ребенком.

— Да, это было кровавое побоище. По счастью, я не был его свидетелем. На глазах у мальчугана умертвили самым зверским образом его дядьев и других близких ему людей.

— Дети куда впечатлительней взрослых. И столь страшные картины навечно остались в его памяти. Надо сказать еще, что и молодость не склонна к милосердию, — заметил граф. — Молодость, как я убедился, жестока по своей сути.

— Не знаю, не знаю. Все зависит от натуры, — возразил князь. Он хотел было привести в пример другого царя — Ивана. Но понял, что пример этот был бы неудачен. Да, Иван кроток от рождения. Но это кротость больного человека, понимающего свою ущербность и тяготящегося ею. Разве что сослаться на своего сына Алексея, который отличался сострадательностью с малых лет. Но это результат воспитания; княжич с детства был воспитан в лучших примерах милосердия.

Отец был для него примером в его отношении к дворовым. Алеша рано приобщился к чтению. А книги учат добру и проповедуют кротость. И все-таки в утверждении графа есть некая правда. Он не раз наблюдал, как отроки мучили лошадей, как терзали щенят. И когда он пенял им на это, они глядели на него с недоумением и очень неохотно миловали своих жертв.

Отчего же груб и жесток царь Петр? То ли действительно в его памяти запечатлелись те давние кровавые сцены, то ли это возрастное. Пройдет ли это с годами?

Что-то было у него от отца — царя Алексея — грубоватая прямолинейность, а лучше сказать, — прямодушность. Князю Василию нечасто проходилось наблюдать молодого даря. Петру не сиделось на месте, он был подвижен, нетерпелив и дотошен. Во время торжественных церемоний — приема послов либо сиденья в Думе — он ерзал на своем тронном сиденье, вертел головою во все стороны и всем своим видом давал понять, что церемониал ему в тягость. Меж тем, как братец его царь Иван, Иоанн, как его именовали для благозвучности, ибо имя Иван было слишком грубо и простонародно для помазанника Божия, восседал рядом — словно живая мумия, совершенно неподвижно, с каменным лицом и опущенными веками.

Еще раз поблагодарив своего собеседника, князь Василий из вежливости обещал все-таки подумать на досуге над его предложением, ибо оно слишком серьезно. Однако в душе он оставался тверд: лучше опала, нежели бегство. Но жизнь преподносит столько неожиданностей, что трудно что-либо предвидеть или предугадать.

— Полагаю, вам известно открытие одного голландца, Левенгука. Простой суконщик, вовсе не ученый, как о нем писали, он отличался большой любознательностью, — князь вопросительно взглянул на де Невиля, и, заметив блеск интереса в его глазах, продолжил: — Он увлекался усовершенствованием микроскопа и, говорит, собрал у себя в Дельфте не одну сотню этих приборов. И вот с помощью одного из них он увидел в капле простой воды целый мир живых существ. Казалось бы, вода, что в ней необычного, она окружает нас, мы ее пьем. А выходит, это целый неведомый нам мир, космос, густо населенный существами разнообразными, медлительными и быстрыми. Он назвал их инфузориями. Оказывается, все, что кажется нам простым и примитивным, в действительности необычайно сложно. Так и движения человеческой души. Они непостижимы…