Арсений Рутько - Последний день жизни Страница 49

Не тут-то было!

За праздничным столом оставались Валлес, Потье, Обри и Делакур, когда в дверь раздался робкий, неуверенный стук. Сидевшие за столом продолжали горячо обсуждать происходящее в мире, а я поковылял открывать, хотя дверь в течение всего дня совсем не запиралась.

За порогом, на лестничпой площадке, стояли мужчина и женщина со связками потрепанных, видимо, нуждающихся в переплете книг. Меня сразу поразил облик молоденькои женщины, ее непокорно выоявшиеся из-под полей модной шляпки, отливавшие блеском темного золота волосы, задорная и одновременно чуть ироническая улыбка. На женщине была палевая широкая жакеточка, предназначенная, по-видимому, прикрывать излишнюю подозрительную полноту.

Мужчина, стоявший позади, непривычно смуглый для европейца, с изящными черными усиками, с копной буйных темных волос, смотрел выжидательно.

Посетители были мне незнакомы, обоих я видел впервые. Но не это смутило меня до растерянности, до мальчишеской робости, а лукавое сияние глаз золотоволосой женщины, ее улыбка, — она смотрела на меня с выражением узнавания и будто ожидая, что я тоже вот-вот узнаю ее.

— Простите, — пробормотал я. — Вы, видимо, ошиблись, мадам.

— Мадам Лафарг, если позволите! — со смехом перебила она, оглянувшись через плечо на своего смуглолицего спутника. — И мы вряд ли могли ошибиться! Ведь именно здесь переплетная мастерская мосье Эжена Варлена?

— Да, мадам.

Сидевшие в столовой, чуть захмелев, продолжали шуметь, во весь голос читал стихи Потье. И незнакомая гостья, все еще стоя за порогом, внимательно прищурилась, прижала палец к губам.

— Тс-с!.. Кажется, Беранже?

В столовой гремел голос Потье!

Как память детских дней отрадна в заточенье!Я помню этот клич, во всех устах один:В Бастилью, граждане! к оружию! Отмщенье!Все бросилось — купец, рабочий, мещанин!То барабан бил сбор, то пушка грохотала…По лицам матерей и жен мелькала тень.Но победил народ; пред ним твердыня пала.Как солнце радостно сияло в этот день,В великий этот день!

Голос Потье смолк, громко звякнули бокалы. И золотоволосая мадам Лафарг, отведя от губ палец, снова улыбнулась мне.

— Я же знала, что не могу ошибиться, Малыш! И если вам не очень трудно, передайте, пожалуйста, мосье Эжену, что его хочет видеть… Какаду!.. — Она вопросительно оглянулась на спутника. — Ты находишь неуместными мои шутки, Поль?

— Разве ты можешь сделать что-то неуместное, Лаура?

И меня словно осенило, я вдруг вспомнил рассказы Эжена о Лондонской конференции, о дочерях доктора Маркса.

— Так вы Лаура? — запинаясь, спросил я, чувствуя, как мое лицо расплывается в улыбке.

Я вернулся в столовую, и все за столом замолчали и изумленно уставились на меня, как на сумасшедшего: так, вероятно, нелепо выглядела моя растерянность, моя улыбка.

— Эжен, там… Какаду!

— Ка… Какаду? — Эжец встал. — Что ты мелешь, Малыш?

Отодвинув стул, он выбрался из-за стола и, отстранив меня, вышел в переднюю. Оттуда донесся его радостный возглас:

— Лаура? Вы?!

И мы увидели обычно сдержанного Эжена в непередаваемо радостном возбуждении, он пожимал руки Лауры, низко наклоняя седеющую голову.

Лаура смеялась, откровенно радуясь оказанной ей встрече.

— Мне и моему мужу, мосье Эжен, внезапно понадобилось кое-что переплести, и нам рекомендовали… — В голосе Лауры звучала добрая и ласковая усмешка. — Да нет, нет, не пугайтесь, Эжен, это все… конспирация!.. Познакомьтесь — Поль Лафарг, мой муж!

— Ах, как я рад! Жаль, что вы чуточку опоздали, мадам и мосье Лафарг, здесь было много прекрасных людей! Но праздник продолжается! Малыш! Бегом вниз!

Я не заставил повторять приказание, хозяйка „Лепестка“ отпустила мне в кредит еще три бутылки самою лучшего из имевшихся в ее запасе вин, и, когда я, хватаясь свободной рукой за перила, добрался наверх, в мансарде было весело, как никогда.

Выяснилось, что мосье Лафарг, сын креолки и французского винодела, много лет прожившего на Кубе, превосходно разбирается в винах.

Шумели на все голоса, звенели бокалами, произносили тосты за будущую революцию, за томящихся в застенках узников. Лишь Лаура, пригубив, отказалась от вина.

Неугомонный Потье тут же потребовал слова.

— Предлагаю тост за здравие будущего первенца наших дорогих гостей, четы Лафарг! Вы правильно сделали, мадам Лаура, что решили покинуть хотя бы на время туманный и сумрачный Лондон. Пусть высокое, синее небо Франции станет родным для вашего будущего ребенка и пусть к тому времени, когда он вырастет, во всем мире исчезнут тюрьмы и те, кому они служат свою жестокую железную службу!

Все с радостью поддержали Потье. Потом слушали Лафарга. Он говорил со страстью и темпераментом истого южанина, и в то же время, как позднее выразился Эжен, в его речи чувствовалась весьма убедительная логика Маркса. Разговор перебрасывался с одного на другое, но более всего присутствующих волновали недавно прошедший в Брюсселе конгресс Интернационала, революция в Испании и события в Ирландии и на Кубе.

— Ну, шутка ли, вдумайтесь! — говорил Лафарг. — Крестьянское население Ирландии за последние двадцать лет уменьшилось на два миллиона человек! Пауперизация, дикий рост нищенства в селах и городах. Голодные дети бродят по дорогам страны и мрут в больницах для бездомных и бедных, а доходы, получаемые лендлордами с пастбищ Северной Ирландии, неудержимо растут!

Все слушали с напряженным интересом, а Лаура следила за мужем с одобрительной и нежной улыбкой. Лафарг продолжал:

— Я снова позволю себе повторить утверждение Маркса, что ирландский вопрос является в настоящее время не просто национальным вопросом, а вопросом о существовании миллионов обездоленных крестьян! Гибель или революция — таков нынешний лозунг! И пусть для нас Англия — лишь приют изгнанников, все равно: ее боль — наша боль, кровь, проливаемая ирландскими фениями, — наша кровь. Я хочу напомнить вам, друзья, о суде прошлого года над участниками братства фениев. Перед судом английских тори предстало сто шестьдесят девять подсудимых! Большинство осужденных ирландцев получили долголетние каторжные сроки. Вы, дорогие мои французские друзья, не одиноки в борьбе. Мы все живем словно в кратере готового к извержению вулкана!..

Облизнув запекшиеся губы, Лафарг продолжал:

— В прошлом году в Манчестере группа братства фениев пыталась освободить двоих осужденных руководителей, когда их перевозили из одной тюрьмы в другую. К несчастью, возле тюремной кареты убили полицейского. Покушение не удалось, пятерых схватили. Манчестерский суд незамедлительно приговорил четверых фениев к смерти. Система освоения ирландских земель английскими захватчиками — это, по словам моего тестя, „по-деловому осуществленное истребление!“.

Эжен, сидевший по другую сторону Лауры, с беспокойством поглядывал на молодую женщину. Она заметила его озабоченный взгляд и улыбнулась:

— Вы, видимо, полагаете, дорогой Эжен, что подобные разговоры повредят мне? О нет! Я надеюсь, нам с Полем удастся вырастить подлинного революционера! Я права, Поль?

Лафарг наклонился и поцеловал руку жены.

С Ирландии разговор естественно перекинулся на Брюссельский конгресс, где вопрос о национализации земель вызвал ожесточенную полемику прудонистов со сторонниками Маркса. Несмотря на яростные протесты французских прудонистов, возглавляемых Толеном, конгрecc признал, что экономическое развитие современного общества неизбежно ставит на повестку дня вопрос о передаче пахотных земель из частной собственности в общественную.

— Но дело не ограничилось резолюцией о земле! — рассказывал давний друг Эжена Эмиль Обри. — Почти без прений и подавляющим большинством принято решение о передаче в общественную собственность всех лесов, рудников, угольных копей, железных и шоссейных дорог, каналов, почт и телеграфов.

— И вы ждете, друзья, — вскричал неистовый Потье, — что после таких „кощунственных“ решений большие и малые наполеончики, крупны и шнейдеры, оседлавшие народы, примирятся с существованием Интернационала?! Да клянусь грядущей Республикой, что очень скоро за всеми вами надолго захлопнутся двери тюремных камер!

В разговор снова вмешался Лафарг:

— Друзья, помните выражение Жорж Санд, которым доктор Маркс когда-то закончил „Нищету философии“: „Битва или смерть; кровавая борьба или небытие! Такова неумолимая постановка вопроса!“ И добавлю: если эти слова звучали актуально четверть века назад, то сейчас они звучат в тысячу раз сильнее и актуальнее!

И уже поздно ночью, когда, проводив последних гостей, мы с Эженом улеглись на свои узенькие койки, брат сказал мне со вздохом: