Наталья Павлищева - Юрий Долгорукий. Мифический князь Страница 5

Половцы побиты, год-другой на Русь всерьез не сунутся, самое время и дальними землями заняться. Потому и спешил Владимир Мономах с сыном в Ростов. Умный Мономах, чтобы скрасить обоим младшим сыновьям расставание (они ведь очень дружны), не отправил Гюрги в далекий Ростов одного, а поехал с сыном сам и младшего, Андрея, взял с собой. Потому новоиспеченному мужу было не до жены. Он князь, ехал в свои земли, да еще и брат рядом…

На Руси издревле передвигались зимой санным путем и летом по воде, в весеннюю и осеннюю распутицу и реки не перейдешь, и по грязи не проедешь. Потому торопился Мономах после свадьбы увезти сына в Ростов, на месте все посмотреть и до распутицы вернуться обратно. Предстояло еще одно большое дело сделать – найти Гюрги толкового наставника, хотя князь Владимир уже знал, кто это будет. В Суздале всем заправлял суздальский тысяцкий – боярин Георгий Шимонович, скорый на расправу, но разумный сын варяга Шимона.

Георгия Шимоновича Владимир Мономах знал еще по Киеву да Переяславлю, был тот одновременно набожным (даже дружил с Феодосием Печерским), отменным воином и хорошим хозяином. Георгий Шимонович из тех, кто если бил, то насмерть, но прежде чем занести кулак, хорошо думал. Лучшего наставника для молодого князя и не сыскать, да только как сделать так, чтобы заботился о князе, а не о своих сыновьях, прежде всего, ведь при молодом и неопытном Гюрги так легко все взять в свои руки, чтобы князь у боярина на побегушках оказался.

Вот и ломал голову Мономах, что лучше – поручить сына Шимоновичу или попытаться отодвинуть того подальше. Отец Георгия Шимоновича, получивший от самого преподобного Феодосия христианское имя Симон, много помогал Печерской обители, на его средства была построена Успенская церковь монастыря. Георгий Шимонович три года провел слепцом, и казалось, вовсе видеть не будет, но молитвами Феодосия Печерского прозрел боярский сын, вот отец и пожертвовал на церковь. А после смерти был в ней похоронен – напротив гробницы самого Феодосия.

Этому-то Георгию, познавшему заботу преподобного Феодосия, и собирался поручить своего сына Гюрги Владимир Мономах. В семьях русских князей дядька часто значил больше, чем отец. От отца княжич рожден, а воспитывал его дядька. Георгий Шимонович разумен как никто, такому доверить можно без опаски, несмотря на то что княжич будет далече.

Из Переяславля сначала отправились в Киев – помолиться за успех поездки, а также за будущего князя земли Суздальской. И, конечно, в Печерскую обитель. У церкви Успения Богородицы князь Владимир остановился, разговаривая с каким-то монахом. Братья Гюрги и Андрей сначала терпеливо ждали в стороне, потом принялись беззастенчиво разглядывать монаха. Был тот сухощав, да на Руси в те поры и не бывало толстых монахов, постились честно и часто, жили почти впроголодь, а в Печерской обители еще не забыли наставления преподобных Феодосия и Антония, а потому чревоугодию не были подвержены. Большой открытый лоб и умные серые глаза выдавали в нем постоянную напряженную работу ума. Строгий лик говорил об отсутствии хитрости и любви к корысти.

Наконец отец кивнул сыновьям, подзывая. Уже в церкви Гюрги, оглянувшись на монаха, тихо поинтересовался:

– Кто это?

– Нестор. Разумен, книжен, кажется, все про минувшее знает и помнит. Вернемся из Ростова, скажу игумену свою задумку – чтоб Нестор записал то, что знает. Речь у него хороша, должно, и пишет также…

Помолились, постояли у раки преподобного Феодосия, потом Владимир Мономах обернулся к другой плите:

– Смотри, Гюрги, здесь лежит тот, чей сын будет твоим наставником, так мыслю. Приставлю к тебе, если согласится, Георгия Шимоновича. Конечно, он Суздаль держит, не Ростов, но сильнее него и разумней никого в той земле не ведаю. Да еще такого, чтоб прежде с пользой для нас все делал, а потом для себя.

Сына пока мало заботили размышления отца, он еще не осознавал себя ни женатым, ни вообще князем. Да какой он князь? Хотя звался уже так к огромнейшей зависти младшего брата. Хорошо, что эта зависть, как и сам Андрей, была доброй…

Великий князь Святополк тоже напутствовал по-доброму, правда, быстро и не слишком вразумительно. Его явно заботили какие-то свои дела. Спрашивать, что за дела, Гюрги, конечно, не мог, а отец объяснять не стал, может, и сам не ведал. У Великого князя главная забота – набить свою казну, как только может в кубышку тащит, киевляне уже ворчат и насмехаются. Не открыто, конечно, но это пока.

Отроков куда больше беспокоила подготовка к отъезду и отъезд. Гюрги даже про жену забыл, благо отец больше ничего от него не требовал. Жила себе юная княгиня своей жизнью и жила.

Половчанка действительно жила непривычной для нее жизнью. Хорошо, что отец – хан Аепа сообразил приставить к дочери русскую служанку, не слишком давно попавшую в полон, но хорошо знавшую язык и обычаи половцев, чтобы объясняла, если что у юной княгини не так. Объяснять действительно пришлось с первого дня. Невесту передали от ее родичей разряженную, как куклу, так положено у половцев, за свадебным нарядом и девушки не видно. Но наутро пришлось переодевать в русское платье.

Княгиня на разные лады пробовала свое имя:

– Е-ле-на… Ел-ена…

Служанка Жданка рассмеялась:

– Олена!

– А?

– Оленой звать можно.

– Ол-ена… Нет, Ел-ена! Так лучше.

– Это уж как князь тебя звать будет, его слово главное.

Но князю было все равно, он и не запомнил, как крестили жену.

Утром служанки зачем-то притащили большую бадью и налили в нее воды. От воды шел пар, и та была явно горячей!

– Вымыться надо…

– Что?

– Вымыться. Здесь.

– Зачем, я смою жир!

Хорошо, что Жданка знала привычки, доходчиво объяснила:

– Здесь никто жиром не мажется.

– А как же защищаться от холода?

– Теплую одежду наденешь, меха дадут.

Сначала было совсем непривычно, но потом понравилось. Кожа после мытья стала тонкая-тонкая, почти прозрачная. Олена даже испугалась, что порвется.

– Нет, не порвется. На Руси моются каждую седмицу и перед праздниками обязательно. А еще перед важными делами… или чтоб не простыть… – рассказывала, вытирая свою хозяйку, Жданка. – Только не так, не в доме, а в бане.

Тонкая рубашка приятно прилегала к телу, за ней последовало еще несколько одежд, обувь и головной убор, укрывший волосы так, чтобы ни один черный волосок не выглядывал.

Когда молодую жену обрядили, как положено, одна из ходивших за ней боярынь удовлетворенно кивнула:

– Ну вот, теперь на человека похожа, а то была, как чучело огородное.

– Что она сказала? – тихонько шепнула княгиня Жданке.

Та усмехнулась:

– Сказала, что ты красивая в этом наряде. Нужно учить русский язык.

– Учи меня.

Княгиня и правда была хороша, только своей степняцкой красотой – красиво очерченные, словно чуть припухшие губы, гладкая, чуть желтоватая кожа, большие миндалевидные глаза…

Она не видела, как, выйдя из горницы, где купали и обряжали молодую княгиню, та же боярыня плюнула в сердцах:

– И что за обычай взяли – на половчанках жениться?! Точно своих красавиц на Руси мало! Была бы белая лебедушка, и телом справная, и чтоб румянец во всю щеку да синева в глазах, да такая, чтоб бедром качнула, проплываючи… А это что? Ни тебе рожи, ни тела, один срам и волосья черные.

Если честно, то с боярыней были согласны и остальные женщины тоже. Чернавка-княгиня им совсем не понравилась, даже когда переодели. Напротив, белая рубаха и жемчужное ожерелье на шее оттенили смуглую кожу, а височные кольца – черные глаза.

Женщины сочувствовали молодому князю из-за внешности его супруги, но, конечно, старались вида не подавать, все же сноху нашел Владимир Мономах, а Переяславльского князя уважали.

Наконец, пришло время отправляться в далекий путь. Двух князей – старшего и младшего, юную княгиню и княжича сопровождала немалая дружина, все же ехать предстояло глухими лесами, Ростово-Суздальская земля лежала пока почти отдельно от Южной Руси. Это со временем будут и дороги прямоезжие, и трактиры на дорогах, а тогда не было ничегошеньки, и деревень по пути тоже.

Мономах даже не сразу решил, каким путем добираться – через Чернигов и Курск, а потом Рязань или по Днепру через Смоленск до волоков на Вазузу и Волгу, а там уж до Ярославля и Ростова. Заезжать ни в Чернигов, поменявший его когда-то на Олега Святославича, ни в Курск или Рязань не хотелось…

Хлопоты и сборы ни долгими, ни шумными не были, сказывалось, что ехали мужчины, из женщин только юная княгиня со своими служанками, но та пока не хозяйка, что скажут, то и делала.

В Киеве еще только занималось морозное утро, когда на княжьем дворе уже зазвучали голоса, холопы принялись запрягать коней, тащили к возам то, что не было уложено с вечера, укладывали, увязывали последнюю кладь. Дорога обозу Переяславльского князя предстояла дальняя, потому забыть ничего нельзя. Наконец, на крыльцо вышел и сам Мономах – посмотреть, как собрались. Оглядел укладку, что-то спросил, в чем-то распорядился.