Ирина Звонок-Сантандер - Ночи Калигулы. Падение в бездну Страница 5

Они покинули императорскую виллу поздним утром следующего дня, растрёпанные и обессиленные. Но счастливые от высокой чести, оказанной им.

VI

Мост между Байями и Путеолами разобрали. Владельцы кораблей получили позволение следовать своим путём. Брошенная пшеница сгнила безвозвратно. Её пожирали свиньи, сбегавшиеся со всех окрестностей Неаполя.

Жаркое лето миновало в наслаждениях. Осенью Калигула вернулся в Рим.

«Быть императором — не только развлечение! — размышлял он. — Не лишне заняться делами империи». В таком настроении он призвал в Палатинский дворец старого сенатора Гая Кассия Лонгина.

— Случилось ли что новое в моё отсутствие? — высокомерно спросил он. Почти так же разговаривал с сенаторами Тиберий.

— Рим славит тебя! — склонился перед молодым цезарем сухощавый высокий старик. — Сто шестьдесят тысяч быков было принесено в жертву за твоё здравие.

Глаза Калигулы загорелись радостным огнём.

— Плебеи собирают деньги, чтобы установить в храме Юпитера твою статую, — сообщил Лонгин. — К ним присоединилось и всадническое сословие…

«Как если бы я уже стал богом!» — затрепетал Калигула. И прищурился с лёгким подозрением:

— Сенаторы тоже раскошелились на статую?

Кассий замялся:

— Да, цезарь. В меру возможностей.

Гаю показалось, словно лукавая змея ужалила его в сердце. В меру возможностей?! Кто в Риме богаче сенаторских семейств? Уж никак не плебеи. Калигула побагровел, нахмурился. Крепко сжались нервные жилистые кулаки. Теперь он понимал, почему Тиберий так ненавидел сенаторов.

— Повелеваю, чтобы мои статуи были установлены во всех храмах в Риме и провинциях! — медленно, весомо произнёс император. — И пусть жрецы, принося жертвы, во всеуслышание молятся за меня и моих сестёр!

— Слушаюсь, цезарь! — Лонгин закинул на правое плечо край тоги и повернулся к выходу.

— И не думай, что я забуду! — закричал ему вслед Калигула. — Сегодня же издам письменный указ и велю вывесить его на Форуме.

Лонгин молча поклонился.

«Подлецы! — обиженно думал Калигула, оставшись один. — Народ любит меня. Стоит мне покинуть Палатинский дворец — толпы плебеев бегут за хвостом моего коня! Бросают лепестки цветов, кричат: слава! Только сенаторы ненавидят меня. Корчат кислые рожи при моем появлении. Опасаются. Ведь я могу отнять у них власть и привилегии. Грязные твари!!! Нет, сенаторы, конечно не грязные. Скорее, благоуханные. Каждый день проводят послеобеденные часы в термах, в обществе изощрённых гетер. Поливаются восточными благовониями хуже женщин. Но внутри, в душе, сколько грязи у них налипло!»

— Ненавижу! — крикнул Гай и раздражённо плюнул по направлению к двери, за которой только что скрылся сенатор Кассий Лонгин. Плевок попал на черно-красную греческую вазу, стоящую у двери на мраморной подставке.

Калигула выбежал из дворца. Преторианцы-охранники приветствовали его, громко ударяя в пол правой ногой или древком копья. Задыхаясь от злости, он спускался по широкой мраморной лестнице. Лиловый плащ волочился по белым ступеням. И вдруг замер: у подножья остановились носилки Луция Кассия Лонгина.

Друзилла, опершись на подставленную ладонь раба, выскользнула из носилок.

— Друзилла! — Калигула бросился к сестре и отчаянно обнял её.

— Что случилось, Гай? — она взволнованно приподняла узкими ладонями его лицо.

— Ты одна любишь меня! — плаксиво пожаловался он.

Едва уловимая искра радости сверкнула в глазах девушки.

— Да, я одна икренне люблю тебя, — подтвердила она. И, ласково обняв брата, увлекла его вверх по лестнице. — Расскажи мне, что произошло?

— Сенатор Лонгин, родственник твоего мужа, явился с утра докучать мне! — брезгливо скривился Гай. — Когда ты уже оставишь его и придёшь ко мне?

— Хоть сейчас! — вздохнула Друзилла. — Но разве легко покинуть Кассия? Боюсь скандала! — она испуганно передёрнулась, представив себе разгневанное лицо мужа.

Калигула задумался, почесав подбородок, поросший двухдневной рыжеватой щетиной.

— Я дам ему должность в далёкой провинции, — решил он. — Пусть убирается прочь из Рима. А ты поселишься во дворце.

— Так будет лучше всего, — облегчённо согласилась Друзилла.

В храме Юпитера установили позолоченную статую Гая Цезаря. Двадцать знатных всадников стали жрецами. Каждое утро они приносили на алтаре, посвящённом императору, особые жертвы: павлинов, фазанов и фламинго. Гай радовался: такие невероятные почести ему, который прежде был униженным запуганным подростком, зависящим от капризного настроения Тиберия!

Указ молодого императора достиг отдалённых провинций. Поспешно отливались статуи Калигулы. Кое-где отрезали головы древним статуям незначительных божеств и заменяли её соотвествующим изображением цезаря. Делалось это ради сбережения средств и времени. А Гай считал такую поспешность проявлением любви к себе.

VII

Светало. Агриппине не спалось. Агенобарб стонал и вздрагивал во сне. Агриппина отодвинулась на край ложа, обхватив руками полнеющий живот. Как трудно носить ребёнка во чреве! Сначала — долгие, изнурительные недели тошноты; частые головокружения. Теперь постоянно побаливают соски. Потребность сходить по нужде возникает каждые два часа. И до смерти раздражают неприятные запахи.

Агриппина брезгливо принюхалась: от мужа снова воняло вином и дешёвыми гетерами. «Доношу ребёнка и попрошу о разводе», — тупо рассматривая противоположную стену, думала она. Агенобарб растолстел ещё сильнее. Крепкое прежде тело стало рыхлым, пористым. Он лежал рядом с хрупкой женой, словно гниющая, бесформенная кабанья туша.

Дождавшись рассвета, Агриппина завернулась в тёплую шерстяную столу и вышла из опочивальни. Присела на скамье в атриуме и протянула ладони к пылающему очагу. Со стороны портика донёсся шум. Кто-то при помощи рабов неуклюже выбирался из носилок.

— Кого это принесло в такую рань? — раздражённо поморщилась Агриппина.

Зацепившись краем столы за дверной косяк, в атриум вступила Домиция, сестра Агенобарба. Агриппина кисло улыбнулась свояченице.

— Ты пожаловала к нам в гости с рассветом! За что такая честь? — с лёгкой ехидностью спросила она.

— Мой Пассиен отправился в Сенатскую курию, — добродушно объяснила Домиция, не замечая скрытого презрения Агриппины. — Чтобы не скучать в одиночестве, я решила посетить тебя и брата.

— Спит твой брат, — скривилась хозяйка.

— Бедненький! — всплеснула руками гостья. — Он так устаёт!..

— С чего бы ему уставать?! — возмутилась Агриппина. — Ничего не делает! Только тратит состояние, которое предки копили веками!

Домиция промолчала, прикусив губу, и неприязненно взглянула на собеседницу: «Ей какое дело? Состояние ведь наше, а не её!»

— Как тебе живётся замужем? — равнодушно полюбопытствовала Агриппина. Каких невероятных усилий ей стоило это равнодушие!

Свояченица улыбнулась, краснея:

— Я счастлива. Пассиен такой милый…

Агриппина устало прикрыла веками дымчато-зеленые глаза. Исцарапать бы рожу этой противной Домиции!

Неожиданно она изумилась: как похорошела свояченица за истёкшие месяцы! Второе супружество пошло ей впрок. Исчезли прыщи, уродовавшие лицо молодой женщины. Тощие бедра красиво округлились. Темно-каштановые волосы причёсаны по-новому: тонкая золотая диадема приподнимает их на висках. Незначительное бесцветное лицо удачно накрашено.

— Крисп приставил к тебе умелых рабынь! — заметила Агриппина.

— Да! — влюблённо вздохнула Домиция. — Пассиен сам одевается со вкусом и меня научил.

— Наверное, чтобы ты не позорила его своим уродством! — обозлённая Агриппина перестала сдерживать бешенство.

Домиция обиженно вскочила со скамьи.

— Даже беременность не исправила тебя! — возмущённо заявила она. — Вот я пожалуюсь брату! Пусть тебя проучит!

— Смотри, как бы твой собственный муж не проучил тебя! — запальчиво отозвалась Агриппина.

— Как же! Пассиен тебя послушается!

— Может, и послушается! — Агриппина улыбнулась с лукавым прищуром.

Злорадно посмеиваясь, она покинула атриум. Домиция осталась на мраморной скамье. Она преувеличенно оскорблённо отвернулась и тайком вытерла слезу краем столы. «Пусть смоет всю свою красоту — не настоящую, а наносную!» — думала Агриппина.

Она вернулась в опочивальню и с презрением взглянула на храпящего Агенобарба. Схватила с прикроватного столика кувшин, в который рабыни наливали воду для утреннего омовения.

— Просыпайся! — крикнула она, плеснув воду в ненавистное, сонное, измятое лицо.

Агенобарб испуганно дёрнулся и открыл заплывшие мутные глаза. «Неужели этот взгляд когда-то казался мне прекрасным?!» — неслышно простонала Агриппина. Прозрачные струйки стекали по рыжевато-тёмной спутанной шевелюре мужа, по красному оплывшему лицу.