Н. Северин - Перед разгромом Страница 5

— Знаю я, Андрей Иванович, что вы моего старика не оставляете, и всей душой рад бы вам услужить, да ничего не поделаешь. Упрямый у нас барин и, когда раз заберет себе что в голову, непременно на своем поставит. А советов он и от равных себе не любит слушать, не то что от хамов.

— Так неужели нельзя какую-нибудь помеху придумать, чтобы он завтра раздумал в Малявино ехать? На карету сослаться либо на лошадей? Не захочет он с визитой ехать в простой тележке и на наших лошадях.

— А Степана-то, кучера, куда мы денем? Это — такой гусь, что скорее даст себя на куски распластать, чем на лошадок своих напраслину взведет.

— Черт! — выругался вполголоса Андрей и, подавив порыв досады, прибавил: — Ну, и пусть едет! Воля его. Если потом будет каяться, не наша вина.

Он большими шагами направился к старой бане на заднем дворе, куда перебрался с семьей, уступив свое помещение барину.

Дети его, напуганные запрещением попадаться на глаза приезжим и угрозой быть в кровь высеченными в случае ослушания, уже давно спали, забившись в конурку, но жена Андрея с замирающим сердцем поджидала его, моля Бога оградить их от беды.

— И что это ему вздумалось ехать? Уж не донес ли кто-либо на тебя письмом? — с тяжелым вздохом проговорила она, выслушав повествование мужа о неудачной попытке отклонить поездку барина в Maлявино. — Попытал бы ты про это Федюху? Ему бы, кажись, как не знать? Всегда при барине.

— Скажет такой хитрый, как же! На Степана сваливает, будто тот так барину предан, что ничем его и не подкупишь, и не умолишь, а сам, поди, лукавее Степана окажется. Ты с ними осторожнее себя держи с обоими, а также с поваром и с форейтором. Языка не распускай даже и в таком случае, если б начали тебе барина ругать, чтобы глаза отвести. Знаем мы этих питерских! Им ничего не стоит родного отца под плети подвести из-за своей выгоды. А насчет письменного доноса я не боюсь: из-за письменного доноса он сюда не пожаловал бы. Да и по всему видать, что до сих пор никто ему худа про меня не говорил, а вот что завтра будет, когда он у малявинской ведьмы побывает!

— Что же она ему может о нас сказать? Кажись, у нас все в порядке, — нерешительно вымолвила Маланья.

— А вот мы это завтра узнаем, — мрачно заметил ее муж, поворачиваясь к стене, чтобы заснуть. Но сон не шел ему на глаза, и, полежав несколько минут неподвижно, он снова вернулся к прерванному разговору. — Я надумал к монаху съездить на всякий случай. Надо посоветоваться. Ты завтра за народом поглядывай, чтобы не единая душа из усадьбы не отлучалась, и всякого, кто придет из чужих, вели к себе приводить, чтобы знать, к кому явился и зачем. Я, как провожу барина, так махну в лес. Если что, придется спасаться подальше отсюда. Тогда ведь все, как собаки, накинутся. Недругов-то у нас здесь много. Намеднись Иван из Жуковки сказывал, будто Лукашку в Бровинском лесу видели, из медвежьей берлоги вылезал. А этот, сама знаешь, в ложке воды нас готов утопить. Хорошо бы также и Махмудку повидать, нам от него помощь великая может быть.

— Неужто нам придется в степь к киргизам переезжать? — вскрикнула в ужасе Маланья.

— Тише ты, оглашенная! Детей разбудишь, — сердито зашипел на нее муж. — Это бы еще слава Богу, если бы удалось до степи добраться! Не вышло бы чего хуже. Ну, чего загодя реветь! — запальчиво возвысил Андрей голос, услышав всхлипывание жены. — Обвязался я тут с вами, нет моей волюшки по-своему поступать! Эх! Набил бы себе пояс червонцами, котомку за плечи, нож за пояс, только бы меня здесь и видели. Божий мир велик, человеку, когда он один, везде можно от лиходеев скрыться. И даже забираться далеко не надо: сама знаешь, каких делов понаделал тот, что в лесу у нас отшельником живет.

— Это в скиту-то?

— В скиту! — с усмешкой повторил Андрей. — Пусть будет скит по-твоему, по-бабьему, пусть человек этот будет святым отшельником. Такой святости всегда можно набраться, когда ничего больше не остается делать, а мы до этого еще не дошли, мы еще за себя постоим. Да что с тобою толковать! Сказано, собирайся и на все будь готова, вот и все тут. Куда повезу, туда и поедешь.

— А детки? — чуть слышно спросила она.

— Все в свое время узнаешь. Пустыми расспросами не докучай: такое приспело время, что надо с умом собраться. Ты, знай, помалкивай да помни мужнин приказ: пуще всего приезжих опасаться и ни к каким разговорам их не допускать!

II

Подъезжая на другой день к селу Малявину, Грабинин все больше и больше убеждался, что память не изменила ему и что он уже раньше видел барскую усадьбу, которую накануне за тополями не мог разглядеть.

Все ему было здесь знакомо — и барский дом с неуклюжими пристройками и надстройками, увенчанный четырехугольной башней, с галерейкой на верхушке, и высокое крыльцо с мраморными растрескавшимися ступенями, и лужайка перед ним с каменной фигурой без головы и без рук. Наверное, узнает он и сад, где резвился с другими детьми.

Увидит ли он этих детей? А страшная старуха с птичьим клювом? Неужели это — та самая Серафима Даниловна, которая так властно вытребовала его к себе?

Забывая о времени, истекавшем между сегодняшним днем и тем, когда он был здесь раньше, Грабинин невольно искал знакомые лица между дворовыми, высыпавшими к нему навстречу и растворившими перед ним двери со стремительной поспешностью, чтобы ввести его в обширные сени с окнами, уставленными хозяйственными заготовками в бутылях, в банках, в бочонках, а оттуда — в длинную вонючую лакейскую. Сбросив здесь плащ на руки Федьке, который казался настоящим принцем в сравнении с окружавшей их обтрепанной челядью, он проследовал за дворецким — стариком, приезжавшим накануне приглашать его, — в круглый зал, скудно освещенный светом, падавшим с потолка через окно с выбитыми и заткнутыми грязными тряпками стеклами. Со средней перекладины этого окна спускалась люстра — страшилище в чехле, засиженное мухами, и густо обвитое паутиной. Вдоль стен чернелись длинные впадины хор, а в нишах печально выставляли свои атрибуты мраморные музы, точно жалуясь на жестокую судьбу, покинувшую их в этой пустыне, где они никому не нужны и ничей не могут услаждать взор.

Из этого зала Грабинина провели по другим покоям, тоже запущенным; всюду голые стены носили следы сырости, а расставленная симметрично мебель, окутанная, как саванами, побуревшими чехлами, напоминала усыпальницу с надгробными памятниками; везде царил полумрак от грязи и тряпок, которые препятствовали дневному свету пробиваться сквозь разбитые стекла.

При ближайшем осмотре дом оказывался много вместительнее, чем можно было предполагать, глядя на него снаружи. Благодаря постепенно приделанным пристройкам он расползся вширь, вглубь и вверх вопреки элементарнейшим правилам архитектуры и эстетики, с целью вместить многочисленную семью; теперь же, судя по их ветхости, постройки эта оказывались лишними.

«Зачем водит он меня по этим руинам? Наверное, существует более краткий и удобный путь к жилой половине дома?» — спросил себя Грабинин, следуя за проводником.

Наконец они вошли в длинный и широкий коридор с окнами по обеим сторонам, вероятно, служивший некогда портретной галереей, если судить по гвоздям и обрывкам веревок, неприятно пестрившей стены. Тут, по внезапно изменившейся походке дворецкого, по тому, как он почтительно весь подобрался, приближаясь к плотно притворенной двери, Грабинин догадался, что настал конец его странствованию и что он скоро увидит владелицу этого своеобразного жилища. Он не ошибся: дверь бесшумно приотворилась раньше, чем до нее успели притронуться, и степенный женский голос спросил:

— Это вы, Захар Ипатыч?

— Доложите барыне, Дарья Трофимовна, что воробьевский молодой барин изволили к ним пожаловать, — ответил дворецкий.

Дверь немедленно широко распахнулась, и на пороге появилась женщина лет шестидесяти, с серьезным лицом, в белом чепчике и в платье из домотканой холстинки.

— Пожалуйте, сударь, — обратилась она с поклоном к посетителю, приглашая его движением руки войти в комнату, показавшуюся этому последнему светлой, опрятной и уютной после мрачных покоев, через которые его привели сюда. — Извольте здесь маленько пообождать. Барыня еще не удосужилась второй свой туалет справить. Кандьяровские мужики их задержали, выгоном хотят от нас попользоваться. Как уйдут, я той же минутой вашей милости доложу.

Проговорив это, не спуская взоров, полных любопытства, с гостя, она юркнула в маленькую дверь, прятавшуюся за высокой, выложенной пестрыми изразцами печкой.

Грабинин остался один. Озираясь по сторонам, он увидел перед дверью, растворенной на балкон, большие пяльцы. По положению наскоро отодвинутого стула и по тому, как небрежно была наброшена белая скатерть на работу, нельзя было не догадаться, что ее покинули с большой поспешностью. Комната была большая и глубокая, но в ней было тесно от множества шкафов, шкафчиков и поставцов разных форм и величин, а также от столов, покрытых тщательно завернутыми в бумагу предметами. В углах теснились туго набитые, крепко перевязанные и припечатанные бурым сургучом мешки и мешочки, вороха талек и холстов, а стены были увешены пучками засыхающих трав и кореньев, от которых распространялся острый запах. На одной из стен, между пучками трав и мешочками — вероятно, с семенами, — красовалось великолепное зеркало в фарфоровой раме, тонкой венецианской работы, Грабинин остановился перед ним, чтобы полюбоваться своей красивой и нарядной фигурой, отразившейся в нем.