Пол Догерти - Тёмный рыцарь Страница 5

— Ты обязан полностью отказаться от собственной воли. Ты обязан повиноваться воле другого человека. Когда ты голоден, тебе надлежит поститься. И воздерживаться от питья, когда тебя мучит жажда. Будь бдителен и готов к битве, когда чувствуешь усталость.

На все это де Пейн отвечал:

— Слушаюсь, господин, если так угодно Господу Богу.

После голоса Великого магистра казалось, что Эдмунд отвечает шепотом. Когда же он принес клятву, состоялась церемония посвящения; стоявшие плотными рядами тамплиеры запели псалом: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!»[25]

После посвящения Эдмунда отвели в трапезную, где его поздравили дед, Теодор Грек, со спокойной улыбкой и мягкими манерами, и достопочтенная бабушка Элеонора, сестра великого Гуго де Пейна, основателя ордена. Вскоре они возвратились в Ливан, а он остался в Иерусалиме — проходить суровое послушание и обучение, дабы сделаться Отвергающим Богатство Рыцарем Христовым.

На подворье ордена де Пейну отвели самое скромное жилище. Послушание было данностью, оно не зависело от желаний самого Эдмунда; всякий день и всякую ночь он терпел жестокие лишения. Спал не раздеваясь, прямо на полу, на тощей подстилке; с одной стороны от него стояла зажженная свеча, с другой — лежало оружие, готовое к бою, а сон непрестанно прерывали призывы к молитвам. Его существование поддерживалось лишь скудной пищей, принимаемой в полном молчании. Обязательным ежедневным занятием были упражнения с мечом и копьем, доводящие до изнеможения под палящими лучами полуденного солнца. Охота, соколиная забава, женщины — все это было строго-настрого запрещено, а за малейшее нарушение правил полагались суровые взыскания; например, если ударил товарища, будешь поститься сорок дней. Заслужившему взыскание полагалось, сидя на полу, среди собак, есть то, что ели они, и даже не пытаться их отгонять.

Когда обучение закончилось, его послали охранять пыльные дороги, которые петляли по зловещим ущельям, вились по занесенной песками выжженной земле с редкими оазисами — там драгоценная влага журчала под склоненными стволами смоковниц, фисташковых деревьев и финиковых пальм. Неся службу, он охранял паломников, которые высаживались на побережье и спешили вглубь страны — преклонить колени пред Гробом Господним. Охранял он и купцов с их холщовыми мешками, кожаными сумами, плетенными из ивовых прутьев корзинами, с сундуками (и все это громоздилось на блестящих от пота обнаженных спинах носильщиков). Приходилось Эдмунду сопровождать и гонцов с важными вестями, и прелатов, и чиновников. Не раз случались при этом боевые стычки с суровыми бородачами — жителями пустыни, которые неожиданно вихрем выносились из туманной дымки, вздымая зеленые знамена и издавая леденящий душу боевой клич. Вместе с другими тамплиерами Эдмунд охотился на этих людей, забираясь далеко вглубь безводной пустыни, где солнечные лучи били, казалось, не слабее булавы. Франки выискивали стоянки «песчаных червей», как они презрительно называли кочевников, а найдя их оранжевые шатры, набрасывались и убивали, высматривая вождей в тюрбанах и перетянутых серебряными поясами бархатных кафтанах. Случалось, женщины и дети, споткнувшись на бегу, падали и гибли под копытами его боевого скакуна. Во время одного такого налета он догнал и схватил молодую женщину, которой удалось убежать далеко в пустыню. Она молила о пощаде, прижимаясь всем телом к рыцарю, положив его ладони на свои полные груди, касаясь мягким животом его кольчужной рубашки, а ее глаза и губы обещали рыцарю все, чего он только пожелает. Эдмунд отвернулся от нее, едва устояв на ногах от такого искушения, а обернулся — беглянки уже не видать.

Эта встреча перевернула душу де Пейна. Ему стали являться наваждения, ночные суккубы,[26] чья нежная кожа благоухала, глаза завораживали, шелковистые кудри ласкали его лицо, а гибкие тела извивались под Эдмундом. В порыве раскаяния он пал ниц перед капитулом ордена, исповедался в грешных помыслах и был осужден вкушать черный хлеб и пить подсоленную воду. В часовне тамплиеров он приближался к кресту не иначе как ползком, он совершил покаяние на безбрежной россыпи скал под палящим солнцем пустыни. Но что еще важнее, он утратил чувство жажды крови. Не ту ярость в битве, когда скрещиваешь с врагом мечи, а жажду крови тех, кто бессилен защитить себя. Эдмунд вызывал в памяти легенды о паладинах былых времен, чьи деяния были ему известны со слов неукротимой духом Элеоноры. Разве она не рассказывала ему шепотом, как великий Гуго учредил орден ради защиты слабых и безоружных, будь то христиане или турки? Бабушка объясняла ему, сколь бесплодно убийство, после которого остается одно только мрачное поле битвы, осененное холодными черными крылами смерти. В детстве она давала ему начатки знаний, светских и религиозных, читала стихи о том, к чему приводит человекоубийство. Как звучали те строки?

«Морозным утром, в руках сжимая копейные древки, повстанут ратники, но их разбудит не арфа в чертоге, а черный ворон, орлу выхваляющийся обильной трапезой, ему уготованной, и как он храбро на пару с волком трупы терзает…»[27]

— Господин, господин!

Де Пейн почувствовал, как чья-то рука тронула его за бедро. Он посмотрел сверху вниз на женщину с широко открытыми удивленными глазами, с седеющими волосами, сейчас посыпанными пеплом и обгоревшими.

— Господин! — Она с трудом шевелила губами. Рукой указала на дверь церкви. — У нас винная лавка, а за нею — маленький виноградник. Пришли воины. Схватили моего мужа, положили под давильный пресс и завинчивали до тех пор, пока голова его не раскололась, как орех, а кровь и мозг вытекли и смешались с нашим вином. Господин, почему они так поступили?

— Демоны! — Де Пейн ласково провел рукой по ее волосам. — В них вселились демоны, которые расплодились по всему миру. — Он проводил женщину, обратил внимание на то, что шум в церкви понемногу смолкает, потом возвратился на свой пост и задумался, что же делать дальше.

Через площадь, спотыкаясь, пробиралась изможденная фигура, кое-как прикрытая лохмотьями, и выкрикивала:

— О Христос и святой Гроб Его!

Де Пейн помахал этому человеку, приглашая подойти. Тот с трудом взобрался по ступеням на паперть и свалился уже в дверях, с жадностью, по-собачьи лакая воду из поднесенного какой-то женщиной меха. Напившись, всмотрелся в де Пейна.

— Будьте вы все прокляты! — пробормотал он. — Целые кварталы горят. Говорят, во всем виноваты ассасины, которых послал Старец Горы.[28]

— А почему так говорят? — спросил де Пейн.

— Бог его знает! — Человек поднялся на ноги и заковылял в его сторону. Схватился за уздечку, сверля рыцаря безумным взглядом. — Город завален разрубленными на части телами убитых, земля пропиталась кровью. Подобные тебе…

Де Пейн мигом рванул поводья, развернул коня, а его меч тем временем парировал стремительный выпад противника: в правой руке человека сверкнул кинжал, который тут же зазвенел на плитах пола. Закричали в страхе женщины, мужчины вскочили на ноги, выкрикивая предостережения. Де Пейн приставил острие клинка к подбородку нападавшего, вынуждая того снова выйти на свет. Несостоявшийся убийца не молил о пощаде, ни разу не отвел в сторону взгляд близко посаженных глаз на смуглом лице.

— Как ты догадался? — спросил он шепотом.

— Ты правша, однако, за уздечку взялся левой рукой.

Де Пейн внимательно рассмотрел своего пленника: в глазах светятся ум и целеустремленность, нос вздернутый, пухлые губы, волевой подбородок.

— За что? — спросил его Эдмунд.

— Убийцы! — бросил в ответ человек. — Убийцы, обреченные гореть в аду за сегодняшние дела. Для всех вас распахнутся врата смерти, и увидите вы врата тени смертной.

— Так сказано в Книге Иова, — без запинки отозвался де Пейн. — Ты что же, грамотен? Служитель церкви?

— Я лекарь, который повидал столько смертей, что с избытком хватило бы на несколько жизней.

Де Пейн опустил меч.

— Раз так, то подбери свой кинжал и становись позади меня. Я не демон, во всяком случае, пока не демон.

Человек проскользнул мимо него в темноту церкви. Де Пейн подобрался, напряг слух: не укажет ли какой шум на новое нападение? Но нет — человек возвратился и стал рядом, прошептал, вкладывая в ножны кинжал:

— Ужас, живущий в сумерках, раздувшийся от крови и ею ослепленный, укрытый мантией из львиных шкур, неслышно бродит по улицам города. За ним влекутся оковы смерти. Целые легионы уносит он…

Де Пейн взглянул на него:

— По речам своим ты больше похож не на лекаря, а на клирика.

С противоположной стороны широкой площади донеслись вопли. Трое вынырнули из-за угла, бегом устремились к церкви, скользя, как тени, спотыкаясь о трупы, оглядываясь в ужасе. Они были уже недалеко от ступеней, когда появился их преследователь, одетый в белое, со шлемом на голове. Майель! Он пустил коня вскачь по площади, потом натянул поводья. Скользнул взглядом по Эдмунду, но ничем не показал, что узнал его. Спокойно поднял рогатый лук, какие в ходу у сарацин, натянул тетиву, отпустил, снова натянул… Каждая стрела настигала жертву, словно проклятие, стремительно и безошибочно. Двое рухнули, из спин торчали лишь оперенные кончики стрел; третий, сжимая в кулаке какие-то драгоценности, уже поднялся по ступенькам до середины лестницы, но Майель мало кому уступал в стрельбе из лука. Новая стрела поразила беглеца в шею, ее наконечник, разорвав облитое потом нежное горло, сломался. Беглец рухнул, кровь толчками лилась из страшной раны, а Майель невозмутимо направил коня через площадь, подъехал, ухмыльнулся де Пейну.