Вероника Тутенко - Дар кариатид Страница 5

«Не жалко продавать такую красоту?» — вздыхали крестьянки, пересыпая клубни из ведра в холщовую сумку светловолосой, не приспособленной к суровому быту горожанки.

Нине было жалко маминых платьев, особенно одного, кремового, которое она надевала по праздникам. Будто и праздники навсегда покидали дом вместе с этим нарядом.

Картошка заканчивалась очень быстро. И вот опять противная синеватая сага на завтрак, обед и ужин… И завтрашний день, как призрак, витал под потолком светлой комнаты.

Но неожиданно один из унылой череды полуголодных вечеров обернулся праздником…

Сумерки уже обрушились на город, и из комнаты, освещенной электрической лампочкой, казалось, что за кремовыми шторами нет ничего, кроме темноты и огней — фонарей и других таких же светящихся пролетарским уютом окон.

Мелкий сентябрьский дождь лениво кропил снаружи окно.

Остатки саги стыли на столе, а Сережи все не было.

Степан то и дело бросал беспокойный взгляд на часы и хмурился. Наталья тревожно следила за минутной стрелкой, как будто хотела остановить ее.

Но стрелка неумолимо летела к «12». Часовая подбиралась к «10».

Тиканье часов казалось теперь беспорядочным и угнетало еще больше.

— Нужно идти в милицию, — нерешительно проронила Наталья и бросила взгляд на пальто в углу, даже сделала движение к двери, но она вдруг глухо скрипнула и подалась вперед от резкого толчка.

— Явился! — разозлился и обрадовался отец и снова гневно посмотрел на часы.

Отбился от рук старший сын! Совсем отбился! Но Сергей улыбался, довольный, усталый.

Его худенькие плечи тянула вниз туго набитая холщовая сумка. А на дне глаз-угольков поблескивали торжество и радость.

— Вот! — скинул он тяжесть с плеч.

Сумка глухо ударилась о пол. Несколько грязных крупных картофелин подпрыгнули от резкого удара над горкой клубней и победно покатились по комнате.

— Картошка! — всплеснула руками Наталья. Обрадовалась и испугалась одновременно, смотрела на картошку, как на чудо и не верила своим глазам.

Толик живо подскочил к сумке, точно желал убедиться, что картошка в ней, действительно, настоящая.

— Картошечка, — мечтательно протянул светлоглазый мальчуган, рисуя в воображении пахнущую дымом и почему-то всегда лесом печеную картошку, а то и жареную, от вида и запаха которой голова всегда идет кругом, как будто только что слез с карусели.

Один Степан смотрел и хмурился. Кто и почему дал сыну столько картошки? Килограммов пять — не меньше. Кто станет просто так делиться продуктами в голодном тридцать третьем?

Сережа посмотрел в строгие серые глаза отца, и угольки-глаза его потускнели, но все еще настороженно искали хоть тень благодарности в лице Степана. Не нашли. Строг, подозрителен отец. Только удивленно вскинул брови.

— Откуда картошка?

Всего лишь два слова, а в голосе лед — не обжигающий, январский, а ранневесенний, тот, что растает в любую минуту. И все-таки лед… Сережа насупился, засопел от обиды и как будто вдруг стал меньше ростом, как всегда, растерялся под строгим серым взглядом отца, который, кажется порой, душу, как книгу, читает.

— Я в цирке аванс получил, — пробормотал Сергей, и радость вместе с торжеством окончательно померкли в его глазах.

Степан одобрительно покачал головой, потрепал старшего сына по плечу (дескать, помощник вырос), и зрачки беспокойных угольков снова заиграли, заискрились.

А наутро на столе дымилась желтая рассыпчатая картошка.

Ели молча, торжественно, каждый чувствовал, что эта картошка была особенной — не обычной вареной картошкой, а заработанной Сережей. Старший сын Аксеновых стал взрослым.

— А меня возьмут в цирк работать? — Толик снова жалостливо посмотрел на Сережу, боясь услышать жестокое «нет». Вот будет вместе со старшим братом ухаживать за цирковыми зверушками, тоже принесет домой картошки. И не сумку, а целый мешок. И прощай тогда, противная сага…

Но Сережа был неумолим.

— Это вряд ли. Разве только, когда подрастешь немного.

Толик вздохнул и принялся за картошку.

Но праздник закончился быстро. Сумки картошки едва хватило до зарплаты Степана. А потом снова вязкие, как сага, будни незаметно расклеились моросящим холодным дождем.

Октябрьский вечер тучами распластался над Казанью, тускло заглядывал в окна фонарями. Мелкий, липкий дождь прорисовывал бороздки на стеклах, за которыми в густых осенних сумерках лениво загорались огни. Загорались и сразу же жили какой-то своей, отдельной от города, жизнью.

Степан грозно расхаживал из угла в угол, поджидая старшего сына. На столе исходил паром чайник. Семь часов вечера. Обычно в это время семья собиралась на ужин, а старшего сына все не было. В последнее время он часто приходил домой поздно. Это тревожило Наталью. Она не раз пыталась поговорить с сыном, но он только отшучивался.

«С ребятами заигрался». Вот и весь ответ. Но чувствовало материнское сердце, что-то здесь не ладно. Вот и сегодня…

Наталья с тревогой вглядывалась в нависшие черными тучами брови мужа. Ох, будет гроза!

Гроза в семье всегда начиналась внезапно… Ведь так уже было однажды зимним вечером. А ведь и повод-то был ничтожный. Да, любила она когда-то того повесу, молодого офицера. Даже сбежать с ним хотела из дома. Но ведь и лет-то тогда ей было шестнадцать! Шестнадцать!

Но сейчас-то она, мать троих детей, любит только одного Степана. И как он мог… Ведь просто случайно столкнулись в Пассаже. Кого здесь только не встретишь — и старых, и новых знакомых.

А ведь вот как бывает… Проживешь с человеком пятнадцать лет бок о бок, да так и не узнаешь его до конца. Кто бы мог подумать, что спокойный, рассудительный Степан додумается до такой глупости — пустить себе пулю в грудь из-за ничтожного пустяка.

Вот и теперь…

Наталья попыталась осторожно выведать у мужа, в чем провинился их старший сын, но Степан только еще сильнее хмурился, и грозно смотрел на дверь.

Сережа переступил порог взъерошенный, слегка промокший и тут же испуганно замер, встретившись с глазами отца.

Не зря боялась Наталья новой грозы.

Никогда еще дети не видели Степана в таком гневе.

— Папа, папа, — повторяли, как заклинание, Толик и Нина.

Но отец видел перед собой только глухую, слегка дождливую ночь и огромное, огромное поле.

— Я тебя научу жить честным трудом! — кричал Степан, ломая на спине старшего сына изящные венские стулья.

Сережа плакал, вырывался, но тяжелая рука отца снова и снова настигала его.

— Она же ничья, колхозная! — голосил он.

— Колхозная, говоришь? Я тебе покажу, негодник, колхозная!

Наталья в ужасе закрывала лицо руками, не зная, чью сторону, отца или сына, ей принять.

И, наконец, после отчаянного крика сына, не выдержала, подбежала.

— Степан, ты же его убьешь!

— За такие дела и убить мало! — презрительно отбросил Степан искалеченный венский стул и резко отвернулся к окну, чтобы никто не заметил навернувшиеся на глаза слезы.

Мог ли он подумать, что ждет его такое? Мало того, что старший сын связался с уличной шпаной, так еще и врет прямо в глаза, не краснея.

Аванс в цирке дали! Где там, аванс! Он и в цирке-то уже не работает. Легкого хлеба ищет. И знакомые прямо в глаза ему, который ни в жизнь ни копейки чужой не взял, говорят, что его старший связался с уличной шпаной, совсем забросил школу и вот теперь еще и картошку украл с колхозного поля! «Ничья»! «Колхозная»! А ведь понятия не имеет, сколько крестьянского пота и слез пролито на эту картошку!

Степан, родившийся еще в прошлом веке с его строгими нравами, видел только одно средство сделать из старшего сына человека — кулак. Наталья, ровесница века, жалела сына, но, когда муж горячился, возражать ему было бесполезно.

Не дожидаясь, пока отец снова возьмется за стулья, Сережа змейкой выскользнул за дверь.

Наталья не скрывала слез. Плакала и Нина, как будто чувствовала, что брат ушел из дома навсегда.

Глава 4

Невидимые кошки

Новая зима не обернулась для Нины сверкающим чудом. Липкие руки нищеты добрались и до тети Полины с Лялей.

Главная ночь в году уже не пахла кофе и апельсинами, но это не мешало снежинкам искриться и падать в свете окон, издалека так похожих на огни новогодней гирлянды.

1934 год наступил незаметно, и теперь бродил по улицам обиженный, суровый. Зябко прыгал по низким ветвям снегирями, просил хлеба, хлеба…

Завывал по-волчьи ветром и снова искрился в фонарном тусклом свете снежинками-звездочками…

Еще одну холодную голодную зиму равнодушно встречали своим каменным взглядом кариатиды на Александровском пассаже. Еще одна казанская зима отделяла Степана от васильковых смоленских полей, но тем реже и ярче они снились урожденному крестьянину. Тем размытей и тусклей становилась реальность…