Дмитрий Щербинин - Заре навстречу Страница 5

Яковенко, как ни старался, не мог скрыть своей горечи. И говорил он медленно, словно бы тяжело ему было подбирать нужные, а на самом то деле такие простые слова:

— Вот что, товарищи. Придётся нам всё-таки отступать.

Бойцы переглянулись. Кое-кто заулыбался, раздался даже голос:

— Ну, наконец-то…

Другой спросил:

— А куда пойдём-то?

— Да тут от товарища Рыбалко поступило предложение…

Командир одной из групп Рыбалко выступил вперёд и проговорил чётко, будто бы непререкаемую истину:

— Пойдём в Митякинские леса.

— Это где ж?

— А в Ростовской области.

— Далековато топать…

Но Рыбалко ответил.

— А не всё ли равно, где врага бить? Ведь фрицы сейчас везде. По всей нашей земле расползлись гады. К тому же я хорошо Митякинские леса знаю. Сам оттуда родом.

— Ладно, чего уж там — отступаем. Всяко лучше, чем здесь под обстрелом сидеть…

Тут Яковенко прокашлялся и заявил:

— Но, прежде чем отступать, надо будет переправу, которую немцы через Донец почти уже наладили разрушить. Ну, кто пойдёт?

Первым поднял руку Виктор Третьякевич.

К берегу Донца подошли уже ночью. На небе россыпью горели ярчайшие созвездия, но книзу, к земле почти не давали своего света. Это была безлунная, и действительно тёмная ночь.

Со значительными перерывами, утомившись, по-видимому, за день, палила с противоположного берега вражеская артиллерия. А на почти уже наведённой переправе горел костёр, поблизости от которого среди беспорядочно наваленных брёвен стояли насторожённые полицаи, и водили чуть подрагивающими лучами своих фонарей по подступавшему уже совсем близко Паньковскому лесу.

Ещё несколько полицаев, с повешенными на спинах винтовках, прохаживались от противоположного берега Донца, и до этой окраины. Глядели они зорко, но самого главного — то, что за ними следят партизаны, не замечали.

Лежать в кустах, и слышать время от времени налетавшую брань полицаев было невозможно.

И вот Витя Третьякевич, вместе с проворным шестнадцатилетним Юрой Алексенцев разделись и, прихватив с собой завернутую в непромокаемую обёртку бумагу, вошли в воду.

Плыли тихо, иногда приходилось грести против течения, иногда, когда казалось, что вражьи фонари направляются именно в их сторону, ныряли, и полицаи думали, что это рыба плещется в Донце.

Виктор доплыл до середины течения Донца, Юра — немного поменьше. Там они уже совершенно прекратили грести, и высунув из воды только носы, были отбуксированы течением до переправы.

Никем незамеченные, закрепили они взрывчатку на уровне воды, затем, как и условились прежде, нырнули, проплыли под составлявшими переправу брёвнами…

И вновь подхватил и понёс их Донец. Когда посчитали, что отплыли уже достаточно, загребли обратно, к тому берегу, где угольной стеной возвышался Паньковский лес.

Юра Алексенцев уже выбрался на берег, а Витя только подплывал, когда позади двумя ярчайшими огненно-кровяными всполохами грянули взрывы. Третьякевич быстро обернулся, и ещё успел увидеть, как в воздухе летят, смешанные с водными каскадами и охваченные пламенем, дымящиеся брёвна. Как и было задумано, переправа оказалось пробитой в двух местах.

И тут же затрещали, разрезая ночь огнистыми трассами пуль, партизанские автоматы. Та часть переправы, где стояли дежурные полицаи, начала отплывать по течению. Перепуганные изменники начали метаться, беспорядочно палить в сторону лесу, но были быстро срезаны меткими пулями.

Через пару минут Витя и Юра встретились с остальными партизанами.

Кто-то отрапортовал:

— Среди наших раненных нет…

И эта успешная операция по разрушенью вражьей переправы заметно повысила настроение. Теперь слышались весёлые голоса, даже и шутки.

Тем временем, на противоположном берегу засуетились. Бегали там фрицы: что то кричали, гудели двигатели машин, которые уже никак не могли до Паньковского леса добраться.

Чаще заработала артиллерия, палили и из миномётов, но по-прежнему беспорядочно, без цели, хотя могли бы догадаться, что партизаны находятся напротив разрушенной переправы…

Впрочем, долго они там не задержались. Подождали, разве что, когда оденутся мокрые Витя и Юра, а потом углубились в заросли, и практически в полном мраке, только чудом замечая малые лесные тропки, начали своё отступление.

Между Паньковским и Митякинским лесом располагался Станично-Луганский район. Почва там песчаная, и мало пищи даёт корням всяких растений. Так что и сами растения эти места не жаловали, и всякое, попадавшееся там чахлое, не способное дать тени деревце, было уже большой редкостью. Кое-где на кусках блеклой земли росла невысокая, робкая трава; но между ней, передуваемый ветром, носился жаркий от солнца песок.

Так что места эти хорошо просматривались. А ведь стоило заметить партизанский отряд какому-нибудь полицейскому разъезду, так быстро бы вызвали усиленное подкрепление от немцев. На партизан продолжали активно охотиться — придавали их уничтожению большое значение.

И, исходя из всего этого, решено было, что передвигаться стоит только в ночную пору.

Так и шли, под звёздами, а на рассвете выбирались какую-нибудь низину, где и ютились, не смея высунуться, до сумерек.

Идти было тяжело, и не только от того, что приходилось нести большие грузы: как-то захваченное у врагов оружие и взрывчатку, но и от постыдного чувствия того, что приходится так вот прятаться на своей родной земле от всякой дряни: от захватчиков, и от уголовников, которые встали на сторону захватчиков…

И вот наступил этот трагичный для партизанского отряда день…

Всю ночь они шли, утомились, но вот забрезжили на небе первые проблески новой зари.

Витя Третьякевич шёл, высоко подняв голову, и любуясь на небо, на первые, тонкие, но глубокие стяжки тёмно-кровавого цвета на фоне затухающих звёзд. Шёл, не обращая внимания на боль в руке, от постоянной нагрузки — он, вместе с Юрой Алексенцевым, нёс большой ящик с гранатами.

Вспомнились слова из песни старого пролетарского поэта Безыменского:

Вперёд, заре навстречу, товарищи в борьбе,Штыками и картечью проложим путь себе…

И вот, разрывая беспредельную степную тишину, прозвучал голос одного из бойцов отряда:

— Ну, командир, долго ещё топать будем? Ноги то уже распухли…

Опять сказалось отсутствие воинской дисциплины. Опять поступок непозволительный для бойца.

Яковенко не успел ничего ответить, потому что впереди, и совсем близко, забрехала собака.

И тогда Яковенко зашипел так, что каждый из отряда услышал его:

— Лечь. Быстро.

И, спустя мгновенье, все они уже буквально впились в землю. И вжимались в неё всё сильнее и сильнее, желая, чтобы она укрыла их своих саваном от вражьих взглядов.

И ни в одной голове трепетала тогда мысль: «Уймись же, пёс. Уймись. Не выдавай нас. Мы свои».

И пёс унялся — больше не лаял.

Витя Третьякевич немного приподнял голову, осторожно раздвинул росшую перед ним траву, и увидел, что совсем близко от них дома какого-то хутора.

Как же партизаны не заметили этого раньше? Должно быть, слишком утомились за этот долгий, безостановочный ночной переход. Да и сам хутор тогда спал: ни в едином окошке не горел огонёк, никто там не ходил; а сонные глаза уставших партизан видели не низкие домики, а холмы…

И уже не надо было задаваться вопросом: стоят ли в этом хуторе немцы. Да — стояли, и, судя по количеству видневшихся на улочках грузовых машин — немцев было много.

А ещё в хуторе разместилась полицая из местных изменников. И именно полицай первым выскочил на крыльцо одного домика. Лицо у полицая было заспанным, распухшим с перепою, злым и испуганным. Он застёгивал рубашку и, одновременно с этим, поправлял автомат.

Остановился посредине улицы, и насторожённо вглядывался в сторону степи. Ноздри его при этом шевелились — он весьма напоминал диковинное, уродливое животное.

Но вот к полицаю подскочил высоченный и худой как жердь, весь в веснушках немец и размахивая своими несуразными, похожими на сухие палки ручонками, начал отсчитывать полицая. Он пытался говорить по-русски, но всё выходило с таким страшным акцентом, что его очень сложно было понять.

И всё общий смысл был очевиден: «Обязанность полицаев — охранять. А если они будут так отсыпаться, то партизаны подойдут и «пуф-пуф».

Полицая очень страшил гнев его новых начальников, поэтому он вытянулся, как мог подтянул пузо, и доложил, что «господам» нечего бояться, и что в окрестностях хутора партизан не замечено.

На это фашист заметил, что собака так просто лаять не будет, и приказал полицаям осмотреть окрестности хутора.

Яковенко прошептал: