Алексей Гатапов - Тэмуджин. Книга 3 Страница 51

«В этом ведь и моя заслуга, никто иной как я призвал хана на помощь… – и, глядя на выстроенные впереди, на склонах холмов, темные колонны джадаранских войск, на огромную движущуюся толпу вокруг, и все еще не до конца веря себе, он как-то по-новому взглянул на себя. – Вот и я как будто бы стал участвовать в жизни племени, прилагать руку к ее ходу. Ведь на самом деле я один заварил все это дело (да неужели это все я один сотворил?!.. Ну, а кто же больше?), по моей воле сейчас курултай этого крупнейшего на юге рода избирает своим вождем Джамуху… Разве каких-то два года назад, при жизни отца, для меня такое было мыслимо?.. Тогда казалось, что только большие люди, взрослые, умудренные жизнью нойоны, могут давать ход таким большим событиям, решать судьбы родов и всего племени. А сейчас и я сделал свой ход, и немалый… Вот как свершаются большие дела…».

Чувство своего могущества, значительности и способности к большим делам приятно согревало ему сердце, и он долго еще носил в себе ощущение силы, причастности к избранным, поворачивающим жизнь в племени, зачинающим великие события в степи.

Джамуха, несмотря на теплое утро одетый в пышную лисью шубу (Тэмуджин, глядя на него, догадался, к чему это: чтобы издали для своих воинов казаться крепким, дородным, чтобы не бросалась в глаза его мальчишеская худоба) и высокую соболью шапку, молчал, восседая на высоком белом жеребце, с нерешительной задумчивостью смотрел на приближающиеся колонны родового войска. Следом за ним ехал его ближний нукер, тот самый юноша, который приезжал в стойбище Тэмуджина с вестью от Джамухи, и держал его знамя – старое длинное копье с пышно расчесанным черным хвостом.

Тэмуджин заметил, как анда как-то понемногу сгорбился в седле, его будто охватила какая-то слабость, неуверенность перед подступающей тяжестью власти в своем роду. Ответственность за жизнь многотысячного отцовского улуса и улусов дядей сейчас должна была всей громадой навалиться на его неокрепшие плечи. Завтра же дядья начнут приступать к нему со своими спорами, притязаниями, одних нужно урезонить, других поддержать, а еще скоро начнется перекочевка на весенние пастбища, дележ урочищ с соседними родами, внутри рода – тут и споры, обиды, советы со старейшинами, с шаманами, обращение к богам за помощью…

Глядя на анду, Тэмуджин думал: «Или будешь сброшен и раздавлен этой тяжестью, или оседлаешь, приручишь и будешь править, как умелый всадник правит норовистым конем». Он представил себя на месте анды, как он принял бы старшинство над улусами беспокойных и задиристых киятских нойонов, и словно на себе почувствовал тяжелое ярмо, подумал: «Нелегка ноша, но и мне суждено носить ее, как когда-то носил тяжелую кангу на шее…».

На ровном месте в низине, в половине перестрела перед колоннами всадников была сложена большая куча сосновых сучьев для жертвенного огня. Толпа нойонов приблизилась к ней и остановилась. Нойоны спешивались, передавали коней нукерам.

К Тогорилу протолкнулся хонгиратский Дэй Сэсэн, обратился с почтительной улыбкой на обветренном лице:

– Что ж, пусть джадараны начинают свои обряды, а мы посмотрим со стороны. Тут у нас приготовлено удобное место…

– Да, пусть начинают, не будем им мешать, – милостиво согласился хан.

Они прошли к толпе керуленских нойонов, устраивавшихся на небольшом бугорке в шагах сорока от кострища. Молодые нукеры проворно расстилали ковры на пожухлой весенней траве, расставляли в ряд подушки для сидений.

Тогорила усадили в середине, рядом расселась ханская свита, с ними же был и Тэмуджин со своим неотлучным Боорчи. Справа и слева от них разместились самые знатные из керуленских нойонов. По сторонам толкались, рассаживаясь, остальные. Харачу теснились позади, широким полукругом разместившись на склоне холма.

День начинался теплый, весеннее солнце пригревало землю. Небо было чисто и свежо, словно легким синим шелком завесило всю степь с востока до запада. Прозрачный воздух, нагреваясь под теплыми лучами, ласкал грубые, привыкшие к стужам и ветрам лица воинов, навеивал на всех праздничное чувство. Казалось, сами боги по торжественному случаю дарили такую благодать, и люди после долгой зимней стужи наслаждались негой и теплом.

У незажженного костра толпились джадаранские нойоны и старейшины, готовились к обрядам. Братья Хара Хадана, за эти дни свыкшиеся с мыслью о неизбежной отдаче под власть племянника, уже не хмурили лица. Смирившись, теперь они осознавали, что при новом раскладе сил свершается неизбежное, да и то, что им стало известно – как все остальные керуленские рода предались Таргудаю и вместе с борджигинами собирались отобрать у них улусы, – сильно напугало их, заставило перемениться и благодарить небо за то, что пронесло опасность стороной. «Пусть будет Джамуха вместо Хара Хадана, – обсуждая новое положение, говорили они между собой, – теперь лишь бы свои улусы не потерять…». И сейчас лица их были строго сосредоточены, вместе с шаманами и старейшинами они споро и деловито подготовлялись к действу. Доставали из переметных сумов бурдюки с жертвенным архи и молоком, туесы с маслом, сметаной, расставляли все вокруг кострища.

Двое шаманов в оргоях[23] – один в белом, другой в черном – и рогатых майхабши[24] с двух сторон разожгли костер. Огонь быстро охватил смолистые сучья и скоро затрещал, вздымаясь черноватым дымом к небу. Шаманы взяли в руки по небольшому туесу и чашке – белый шаман с молоком, черный – с архи – и медленно пошли друг за другом вокруг костра, наливая в чашки и брызгая в небо. Потом черный шаман обратился к восточной стороне неба, белый – к западной, и оба, перебивая друг друга, выкрикивали имена разных богов и их сыновей, прося обратить свои взоры на землю и благословить их обряд, дать силы и удачу молодому нойону. Они угостили из своих чаш огонь, призывая хозяина огня, Сахяадая-нойона, и супругу его, Сахала-хатун, чтобы и они стали свидетелями и благословили их. Вслед за ними взяли свои туесы нойоны и стали бросать в костер куски масла и жира. Огонь трещал, уже высоко вздымался черный дым, косым столбом тянулся к самому небу.

Двое молодых мужчин привели откуда-то черного, как уголь, пятилетнего жеребца. Остановившись в некотором отдалении, они держали его за недоуздок.

Джадаранские нойоны и старейшины встали широким кругом на северной стороне от пылающего костра. Двое старейшин взяли за руки Джамуху, вывели в круг и отвели на северную сторону, поставив во главе круга. Джамуха в правой руке держал отцовское знамя и стоял, крепко уперев древко в землю.

Старейшины, оглянувшись, дали знак мужчинам, державшим жеребца. Те с готовностью повели испуганно храпевшего коня в круг и под указку старейшин поставили его напротив Джамухи, в шагах десяти от него.

Дядья Джамухи перехватили жеребца, окружили, крепко ухватившись за гриву и хвост, не давая ему вырваться. Джамуха стоял, крепко сжимая древко знамени, твердо расставив ноги и гордо подняв голову, глядя на них.

Из круга нойонов вперед выступил старший из его дядей, Хя-нойон, и сказал слово от всех братьев:

– Джамуха, наш племянник, мы ставим тебя на место твоего отца, над всеми нами, и признаем старшим вождем нашего рода. Решай за нас, повелевай нами, суди и наказывай нас. Куда ты пойдешь со своим знаменем, туда и мы пойдем, что нам прикажешь, то мы и исполним. Да будет так, и клянемся мы на том под этим синим небом, по обычаю предков горячей кровью…

Он вынул свою саблю с узким кривым лезвием из ножен и, примерившись, с размаху, неуловимо быстрым ударом срубил голову коню. Ровно срезанная конская голова плашмя упала на сухую землю, и тут же из открытой шеи густыми струями брызнула темная кровь, долетая почти до самых ног неподвижно стоявшего Джамухи. Обезглавленный жеребец с подкошенными ногами рухнул на землю, свалился на бок, дернулся напоследок и замер неподвижно.

Хя-нойон, опустив окровавленную саблю к земле (другие нойоны тоже вынули свои сабли, прикоснулись ими к туше мертвого жеребца и также опустили к земле), сказал:

– Клянемся перед этим поверженным жеребцом, и пусть его кровь будет залогом нашей верности! Пусть так же отрубят нам головы, и так же вытечет из нас кровь, если мы нарушим эту клятву!

– Клянемся… – повторяли за ним нойоны.

Каждый, стоя перед обезглавленной тушей животного, истекающей кровью, глядя в лицо Джамухе, давал слово быть верным ему.

Ухэр-нойон, по возрасту стоявший ниже всех, с большой бронзовой чашей в руке склонился к ровно срубленной шее мертвой туши, подставил ее под слабеющую струю крови, наполнил и поднес старшему – Хя-нойону. Тот подошел к костру, отлил несколько капель в огонь, вернулся в круг, макая безымянным пальцем, побрызгал в небо, отпил глоток и передал другому. Чаша пошла по кругу. Последним чашу взял Ухэр и выпил остатки до дна.

Старейшины принесли широкую, мягко выделанную лосиную шкуру и расстелили ее перед Джамухой. Взяли его за руки и завели на шкуру. Нойоны, окружив его со всех сторон, нагнулись и, взявшись за края шкуры, подняли его высоко над головой. Джамуха, стоя на растянутой шкуре, обвел взором стоящие в отдалении колонны джадаранского войска, резко поднял над головой свое знамя. От тысячных колонн, чуть помедлив, разнесся протяжный клич: