Алексей Гатапов - Тэмуджин. Книга 3 Страница 52

Старейшины принесли широкую, мягко выделанную лосиную шкуру и расстелили ее перед Джамухой. Взяли его за руки и завели на шкуру. Нойоны, окружив его со всех сторон, нагнулись и, взявшись за края шкуры, подняли его высоко над головой. Джамуха, стоя на растянутой шкуре, обвел взором стоящие в отдалении колонны джадаранского войска, резко поднял над головой свое знамя. От тысячных колонн, чуть помедлив, разнесся протяжный клич:

– Хура-ай!!!

Чуть помедлив:

– Хура-ай!!!

И еще:

– Хура-ай!!!

Нойоны с поднятым на шкуре Джамухой двинулись по ходу солнца вокруг костра, пронесли его трижды и опустили на том же месте. Джамуха сошел со шкуры и шкуру тут же убрали. Нойоны встали перед ним в один ряд, сняли с голов шапки и, прижимая их к груди, низко поклонились ему, как старшему.

Другие нойоны, издали наблюдавшие за обрядом, вставали со своих мест и шли поздравить нового вождя рода. Первым подошел хан Тогорил. Обнял Джамуху и, нагнувшись – тот едва достигал его плеча, – поцеловал в лоб.

– Ну, мой младший брат, теперь ты хозяин в своем роду. Повелевай и указывай всем их места, держи подданных в сытости и строгости, крепко держи знамя своего отца.

Еще раз обнял его и передал подошедшему за ним Дэй Сэсэну.

– Мы с твоим отцом жили дружно, – доверительно говорил тот, приветливо улыбаясь и заглядывая ему в лицо, – потому что соседи, вместе решали наши пограничные дела, выручали друг друга в трудные годы.

– И мы будем жить дружно, – в ответ улыбался Джамуха, – ведь надо выручать друг друга, как же без этого жить?

Подходили другие керуленские нойоны, старые и молодые, радостно кивали и кланялись как равному, произносили слова заверения в дружбе.

Потом все сели на коней и двинулись вдоль рядов застывшего на холмах войска. Джамуха со знаменем в руке рысил впереди своих дядей. За ними, словно наблюдая, все ли идет так, как надо, ехали хан со своей свитой и керуленские нойоны.

И каждая тысяча теперь отдельно кричала новому нойону:

– Хурай!.. Хурай!.. Хурай!..

Часть вторая

I

После многодневного празднества в джадаранском курене и отъезда кереитского хана Тэмуджин вместе с Боорчи вернулся в свое стойбище в южной степи. Во время пиров Джамуха не раз предлагал ему перебраться к нему и кочевать вместе, но Тэмуджин, недолго подумав, отказался – решил, что сейчас, когда он готовится принять отцовский улус, неприлично жить в чужом курене.

Однако и оставаться слишком долго маленькому его стойбищу в безлюдной степи, вдали от куреней, было опасно, а свободных земель среди керуленских владений не было. Хотя и понимал Тэмуджин, что теперь, когда о нем знают все керуленские монголы, его никто не прогонит, если он на короткое время пристанет в соседи к какому-нибудь роду, он не хотел вклиниваться в чужие земли и становиться кому-то обузой. И потому для спокойного пребывания в ожидании осени, когда ему будет возвращен отцовский улус, оставалось лишь обжитое место в Бурги-Эрги. К тому же и мать Оэлун говорила, что летовать ей больше нравится в прохладной горной долине, чем в знойной степи, а матери Сочигэл хорошо подошла вода из родника, найденного ими в лесу, неподалеку от стойбища – с питьем той воды почти прекратились приступы изжоги, мучившие ее в последние годы. Та все повторяла, что еще одно лето возле этого родника – и полностью излечится ее желудок. Взвесив все, Тэмуджин окончательно решил кочевать на старое место в Бурги-Эрги, и вскоре, как только в степи зазеленела новая трава, а в горах растаял снег, он двинулся кочевьем в обратный путь.

С внутренним волнением Тэмуджин дожидался осени. Хан Тогорил перед отъездом обещал прибыть на Онон и так же, как весной Джамуху, при всем народе возвести его на отцовское место. Должно было состояться большое празднество – с играми и пирами, как и у всех достойных нойонов в таких случаях, – а как приготовиться ко всему этому, Тэмуджин и не знал.

«Откуда взять столько мяса и вина? – снова и снова ломал он голову. – Какие юрты поставить для гостей, кого из киятов и других борджигинов пригласить, отзовутся ли они на мое приглашение?..»

Все эти думы волновали Тэмуджина не меньше, чем то, как прежде он бился в мыслях над тем, как вернуть отцовский улус.

Вечерами, сидя с матерями в их юрте, они обсуждали предстоящие хлопоты. Сочигэл, казалось, волновалась не меньше их. Глядя на него и на мать Оэлун, она возмущенным голосом говорила:

– Кобыл и овец можно и у Джамухи взять. И не просить взаймы, а потребовать. Ты помог ему вернуть отцовский улус, из брошенного всеми отщепенца сделал старшим родовым вождем и младшим братом кереитского хана, а это не каких-нибудь три-четыре кобылы да полусотня овец.

– Да уж, – в задумчивости качая головой, соглашалась мать Оэлун, – ради такого дела можно было и к анде обратиться, ведь ты один помог ему, когда другие сидели и смотрели на это…

– А как же иначе! – пожимала плечами Сочигэл. – Я что-то не пойму тебя, Тэмуджин. Ты смел и отважен там, где другой будет дрожать от страха, а робеешь там, где любой проходимец не сробеет.

Но Тэмуджин молчал, с непроницаемым лицом глядя в очаг, не торопился соглашаться. В душе он не хотел обращаться за помощью к анде – за это короткое время между ними уже успела пробежать какая-то тень.

Как-то через полмесяца после возвращения на Бурги-Эрги Тэмуджин задумал поехать в гости к Джамухе. Ему хотелось посмотреть, как анда обживается в новом положении, как он правит своим улусом.

Он хотел взять с собой и матерей, чтобы познакомить с семьей анды, но мать Оэлун, подумав, решительно отказалась от поездки. Сказала, что лучше дождаться будущего года, когда у них будет свой улус – и тогда они поедут к ним как равные, хозяева своего владения, а не как бедные гости к чужому котлу. Тэмуджин тогда начал было возражать ей, доказывая, что Джамуха свой человек и никакие счеты с ним не к месту, но мать, верная своим привычкам, раз сказав слово, не отступалась. Огорченный, Тэмуджин поехал один, и тут с удивлением обнаружил, что права была мать.

Джамуха встретил его приветливо, как своего, но как-то второпях, мимоходом, и скоро, оставив его на попечение младшего брата Тайчара, уехал в курень джелаиров, сказав, что есть с ними какой-то важный разговор.

– Вернусь к вечеру, – сказал он, садясь на коня, и в сопровождении десятка нукеров порысил вдоль прибрежных кустов на восток.

Тэмуджин провел остаток дня в нудных разговорах с матерью Джамухи. Та все жаловалась на жизнь, рассказывала, как трудно приходится ее сыну, как досаждают его другие нойоны. Тайчар же сидел малословный и хмурый, видно было, как он тяготился порученным ему делом – занимать гостя.

Джамуха так и не вернулся в тот день. Поздно вечером приехал его нукер и доложил матери, что в джелаирском курене идет пир по случаю тайлгана и Джамуха остался там на ночь.

Вернулся Джамуха на следующий день около полудня, сильно пьяный, лез к Тэмуджину обниматься, кричал что-то несвязное о могуществе рода джадаран и скоро лег спать.

Разочарованный, со смутным, горчащим чувством униженности Тэмуджин поехал домой. Вернувшись в стойбище, он никому не сказал о случившемся. Поев вареной изюбрятины, он ушел в ближний лес и весь вечер просидел за кустами, на хвойной земле, обдумывая свои отношения с андой, пытаясь понять его поведение.

Как ни просился вывод о том, что Джамуха оказался человеком неблагодарным и ненадежным – едва возвысившись, он тут же забыл о том, кто ему помог вернуть отцовский улус, его потянуло к общению с другими властительными нойонами (а друг-анда стал не нужен и его запросто можно оставить) – ему все еще не хотелось думать о нем плохо.

«Видно, от нежданно полученной власти и могущества кровь ударила в голову, – решил он. – Это и понятно, он ведь и так весь какой-то раздерганный, да и молод еще, со временем это пройдет, а парень он неплохой».

Однако, когда речь зашла о том, где ему добыть все необходимое для предстоящего торжества, Тэмуджин решил не обращаться к анде. «Надо пока присмотреться к нему, – неопределенно подумал он. – Он, конечно, не откажет мне, но как бы не пришлось потом пожалеть о своей просьбе…»

После долгих раздумий, мысленно перебрав всех, к кому может обратиться за помощью, тщательно взвесив все доводы, он остановил свой выбор на дяде Даритае.

«Теперь, – наконец вывел он главную мысль, – когда меня поддерживает кереитский хан, а Таргудай неизбежно ослабнет, и от него отшатнутся многие борджигины, дядья-кияты должны будут искать сближения со мной. Хотят или нет, у них будет одна дорога – ко мне. А в этом деле, когда я получаю отцовский улус, по обычаю они самые близкие из соплеменников и не могут не присутствовать на обрядах. Но мне надо будет самому обратиться к ним и пригласить – ведь они старшие в роду, я младший. А там, может быть, и заживем все вместе, как прежде, в одном улусе… Возможно, – воодушевившись, додумывал он дальше, – с этого и начнется новое объединение борджигинов, а затем и всех монголов и я буду ханом, как и предсказано шаманами, как объявил мне западный хаган Чингис Шэрээтэ Богдо…»