Анатолий Рыбаков - Дети Арбата Страница 53

Будет ли это извращением Истории? Нет, не будет. Октябрьский переворот совершила партия, а не эмигранты, жившие в Париже, Цюрихе и Лондоне. Поднаторели там в дискуссиях и диспутах, научились болтать и митинговать на верандах парижских кафе, а революционерам России приходилось молчать или говорить вполголоса. Но именно они, рядовые, скромные партийные работники, они-то и подняли массы в решающий час на борьбу, на революцию, а потом и на защиту революции. ОН и есть представитель этихпартийных кадров, и потому их роль в история Октября — это и есть ЕГО роль. В этом и заключается истинная роль масс и истинная роль личности в истории. Гражданскую войну выиграли не военспецы, только мешавшие делу, выиграли гражданскую войну десятки тысяч коммунистов, кадровых партийных работников, создавших армии и дивизии, полки и отряды. ОН представитель этих кадров, и потому ИХ роль в гражданской войне — это ЕГО роль, а ЕГО роль — это и есть роль партии.

Вот так, на таких принципах должна создаваться история, и история партии прежде всего. Так называемое коллективное руководство — миф. Никакого «коллективного руководства» в истории человечества не существовало. Римский сенат? Чем кончился? Цезарем. Французский триумвират? Наполеоном. Да, история человечества есть история борьбы классов. Но выразителем класса выступает ВОЖДЬ и потому история человечества — это история его вождей и правителей. Идеализма тут нет. Дух эпохи определяется тем, кто эту эпоху творит. Эпоха Петра — одна из самых ярких в истории России, она отражает его яркую личность. Правление Александра Третьего — самое тусклое, оно вполне соответствовало его собственному ничтожеству.

3

Утром Борис ушел договариваться с возчиком. Саша сел писать письма.

…"Дорогая мама!"

Приговор ему объявили в той же комнате, где раньше допрашивали. Какой-то чин прочитал постановление Особого совещания. Статья пятьдесят восемь пункт десять, административная ссылка в Восточную Сибирь на три года с зачетом предварительного заключения.

— Распишитесь!

Саша перечитал бумагу. Может быть, в ней написано, за что ему дали три года? Ничего не написано. Это даже не приговор, а пункт из какого-то общего списка, где он значится пятым, двадцать пятым, а может быть, и триста двадцать пятым.

Саша расписался. Приговор объявили утром, днем было свидание с мамой, вечером его отправили.

Накануне явился надзиратель, протянул бумагу и карандаш.

— Кого вызываете на свидание?

Он записал маму и отца… Варя? Он может написать: Варя Иванова — невеста. Невесту они обязаны вызвать. Почему именно Варя? Разве он любит ее или она любит его? И все же именно ее он хотел видеть. «Цветок душистых прерий, твой смех нежней свирели». Этого нежного голоса ему не хватало. Но Саша не записал Варю: хочет ли она этого свидания, ждет ли его, нужен ли он ей?

Надзиратель привел Сашу в крохотную камеру и ушел, заперев дверь. Саша сидел за столом и думал, как ужаснется мама, увидев его с бородой, как страшно будет ей идти по тюремным коридорам.

Заскрежетал ключ, мелькнуло лицо надзирателя, за ним лицо мамы, ее седая голова. Надзиратель встал боком, загораживая спиной Сашу, чтобы мама не могла подойти к нему, указал ей на стул по другую сторону стола. И она, маленькая, седая, заспешила к указанному месту, опустив голову, не глядя на Сашу. И, только усевшись, подняла глаза и уже больше не сводила с него взгляда. Губы ее дрожали и голова мелко подергивалась.

Саша смотрел на нее, улыбался, сердце его обливалось кровью. Так постарела мать, такой несчастной выглядела, столько страдания было в ее глазах. Она пришла в стареньком вытертом демисезонном пальто, называла его «мой габардин», оно напомнило Саше, что уже весна, а видел он маму в январе.

Нижняя половина окна была замазана белилами, а из верхней било весеннее солнце, лучи его падали в дальний угол, где с безучастным лицом сидел надзиратель.

— Хотел побриться и не успел, парикмахера сегодня не было, — весело говорил Саша.

Она молча смотрела на него, губы ее дрожали, и голова дрожала — не могла справиться с этим, старалась не заплакать.

— Парикмахер доморощенный, дерет, никто не хочет у него бриться, может быть, мне идет борода, может, оставить?

Она молчала, мелко кивала головой и смотрела на него.

— Как все? Живы, здоровы?

Он имел в виду своих друзей — в порядке ли они? Она поняла его вопрос.

— Все хорошо, все здоровы.

Но мысль о том, что у всех хорошо, а плохо только с Сашей, только с ним одним, почему-то именно с ним, эта мысль невыносима. И она заплакала, опустив голову на руки.

— Перестань, мне надо тебе что-то сказать.

Она вынула платок, вытерла слезы.

— Я буду апеллировать, мое дело ерунда, связано с институтом.

Надзиратель перебил его:

— О деле не говорить!

Но мама не испугалась, как пугалась раньше, когда сталкивалась с грубой казенной силой. На ее лице появилось знакомое Саше упрямое выражение, она напряглась, слушая Сашу, и выслушала до конца. И это было то новое, что увидел Саша в своей матери.

— Я уезжаю в Новосибирск, все будет в порядке.

Он не хотел говорить «Сибирь» и сказал «Новосибирск».

— Как только приеду на место, дам телеграмму, а потом напишу. На работу я устроюсь, денег мне не высылай.

— Я передала тебе сто пятьдесят рублей.

— Зачем так много?

— И продукты, и сапоги.

— Сапоги — хорошо, а продукты зря.

— И теплые носки, и шарф, — она подняла глаза, — сколько тебе дали?

— Маломерок — три года свободной ссылки. Через полгода вернусь. Папа приезжал?

— Приезжал в январе, а сейчас я не могла его вызвать, мне позвонили только вчера. Как твое здоровье?

— Прекрасно! Ничем не болел, кормят прилично, курорт!

Он веселился, хотел приободрить ее, но она видела его страдания, страдала сама, вымученно улыбалась его шуткам, тоже хотела его ободрить, пусть знает, что он не одинок, о нем будут заботиться.

— Вера так жалела, что ты ее не вызвал, она приехала со мной, не пустили, и Полину не пустили.

Он как-то не думал о тетках.

Путая приготовленные слова с теми, что пришли к ней сейчас, она сказала:

— Береги себя, все это пройдет. Обо мне не беспокойся, я поступаю на работу.

— На какую работу?

— В прачечную, приемщицей белья, на Зубовском бульваре, совсем близко, я уже договорилась.

— Перебирать грязное белье?!

— Я уже договорилась. Не сейчас, а когда съезжу к тебе.

— Зачем ехать ко мне?

— Я приеду к тебе.

— Хорошо, мы спишемся, — примирительно сказал Саша. — Из института приходил кто-нибудь?

— Тот маленький, косой…

Руночкин! Значит, с ребятами все в порядке.

— Что он говорил?

— Про заместителя директора…

Криворучко! Значит, он здесь. Дьяков не обманул.

— В нем-то все и дело, — проговорил Саша.

Надзиратель встал.

— Свидание окончено.

— Все дело в нем, — повторил Саша. — Передай Марку.

Она закивала головой в знак того, что понимает: Сашу арестовали из-за заместителя директора, об этом надо передать Марку. Она передаст, хотя знает, что это бесполезно. Все бесполезно. Пусть будет так, лишь бы не хуже. Три года, они пройдут, они ведь когда-то кончатся.

— И еще передай: никаких показаний я не дал.

Надзиратель открыл дверь.

— Проходите, гражданка!

Саша встал, обнял мать, она приникла к его плечу.

— Ну вот, — Саша погладил ее по мягким седым волосам, — все в порядке, а ты плачешь.

— Проходите, гражданка!

Нельзя обниматься, нельзя подходить друг к другу но все вот так вот подходят, обнимаются, целуются.

— Давайте, давайте, — привычным движением плеч надзиратель подтолкнул мать к двери. — Сказано ведь, проходите!

Саша написал маме, что все хорошо, он здоров, весел, присылать ничего не надо. А писать ему в село Богучаны Канского округа, до востребования.

Борис вернулся злой — никто не хочет ехать, боятся плохой дороги, запрашивают громадные деньги. А комендатура не ждет — добирайся, как хочешь. Прогонных дают гроши — на полпути и то не хватит.

Обедали опять в «Заготпушнине». В углу за пустым столиком, съежившись, сидел Игорь.

— Граф на посту, — заметил Борис, — ждет меня и Дульсинею. Дульсинее — почитать стихи, от меня — получить даровой обед. Но не дождется, я сам теперь безработный.

Повариха на этот раз не вышла к Соловейчику, громко двигала кастрюли, колотила алюминиевыми тарелками.

— Привадили, Борис Савельич, сидит с утра, от сотрудников неудобно, не паперть — куски собирать.

— Я с ним поговорю.

Борис уже не был начальником, но повариха, как и вчера, положила ему в тарелку лишнюю ложку сметаны.

— Надо понять ее положение, — сказал Борис, — нищие в столовую не допускаются, она за это отвечает.

— Он голоден, — ответил Саша.