Анатолий Лысенко - Хомуня Страница 54

— Хомуня.

Игорь Святославич оглянулся на своих сыновей, пристально посмотрел на них и спросил:

— Люб вам Хомуня? — и, не дожидаясь ответа, приговорил: — Люб — не люб, а жить будете вместе. Вы ему господа, он вам — холоп. Учиться будете у него. И если Хомуня за нерадивость кому из вас по загривку даст, не взыщу с него.

Весной князь Игорь приказал трубить поход на половцев, выступить наметил двадцать третьего апреля, в праздник святого Георгия Победоносца. Князь не случайно выбрал именно этот день. Всегда считалось, если к важному делу приступаешь в день своего хранителя и заступника, то все исполнится, как задумал. Хомуня лишь к весне узнал, что Георгий — второе имя Игоря Святославича. Иметь по два имени, особенно у людей знатных и книжников, — считалось делом обычным: одно имя славянское, мирское; второе — дается при крещении, по церковному календарю.

Как только распространилась весть о предстоящем походе, в городе стало шумно. Ратники чистили оружие, острили мечи. Два раза на дню, утром и вечером, ходили друг к другу пить живичное молочко — настой сосновой смолы в молоке, считали, что оно, если притом и отвары разных трав потреблять, никакие болезни на них не пустит, и носом обоняние улучшит, и немочь из головы выведет, и насморк уймет, очам светлость даст, охоту к еде прибавит и уныние отгонит.

Хомуня тоже находил минуту, убегал домой, к матери. Уж лучше ее никто не умеет настаивать живицу, готовить лечебные отвары. Постепенно Настасья смирилась с судьбою, обида ушла из глаз ее. Но иногда все же страх тревожил материнское сердце, нет-нет да и покатится слеза по ее смуглой щеке. Настасья тотчас отвернется и, поборов печаль, тут же улыбнется Хомуне.

Незадолго до начала похода прискакал из Трубчека брат Игоря, князь Всеволод, нетерпеливый, и минуты на месте не усидит, доски в повалуше прогибаются под его сапогами, так могуч телом. Узнала о приезде Всеволода жена Игоря, Ефросинья Ярославна, влетела — чуть с ног не сбила Хомуню, стоял на проходе, — и тут же очутилась в медвежьих лапах деверя. Обнял ее Всеволод — не побоялся раздавить хрупкое тело, — поцеловал сладко. Хомуня даже смутился, уперся глазами в стену, засмотрелся на роспись. Засмеялась Ярославна счастливым смехом, спросила:

— Не хочешь ли меду хмельного, князь? Сама варила, может, испробуешь?

— Принеси, Ефросиньюшка. Да поболе корчагу выбери, во рту пересохло. Игорь-то твой мыслью скачет от Чернигова до самой Тмутаракани, даже себе признаться боится, что хочет забрать у половцев поганых землю русскую, обагренную кровью дедов наших. Словно сокол парит над Русью, разглядывает степь половецкую, а угостить человека с дороги не догадывается.

Игорь смотрит на брата, на жену любимую, улыбается. До чего хорошо ему с Ефросиньей.

А Ефросинья подошла к Игорю, остановилась позади, положила руки на плечи, склонилась к уху, шепнула что-то и выбежала за дверь.

Возвращаясь с медом, приостановилась у дверей повалуши, услышала голос Всеволода: «…напрасно в марте испугались гололеда, коней пожалели. Надо было еще тогда идти на половцев. Но коль так случилось, теперь не медли, брат». «Во вторник седлаем коней — и в путь», — успокаивал брата Игорь. А Всеволод все поторапливал: «Седлай, брат, седлай. Мои-то готовы. Мои куряне, — голос Всеволода потеплел, очень уж он любил своих ратников, — застоялись уже, силушку девать некуда, в бой рвутся».

Ефросинья вошла в повалушу, налила мед в кубки.

— Все хвалишься своими курянами, — княгиня подала кубок деверю, — будто на земле лучше их и ратников нет.

— А где ж их взять, лучших, Ефросиньюшка? — засмеялся Всеволод.

— Ну так уж и негде. Вишь, какого Игорь отыскал себе. — Ефросинья головой кивнула в сторону Хомуни. — Не смотри, что безусый. Девки глаза так и пялят, любиться хотят.

— На то ума много не надо. Мои не до девок охочи, до рати. Имя и слава дороже человеку, чем красивое лицо.

— Полно, расхрабрился. Смотри, Див услышит, предупредит половцев.

— Э, Ефросиньюшка, стара стала птица эта. Пока долетит до половецкой степи, наши соколы разобьют полки хана Кончака и домой возвратятся.

Всеволод вскоре уехал. А князь Игорь, свершив в церкви Спасского монастыря молебствие о победе русского войска, двинул свой полк к Путивлю, где княжил старший его сын, Владимир.

Ехали не спеша. Впереди Игорь Святославич. «Вседши на кони», ехала рядом с мужем и княгиня Ефросинья Ярославна. Тут же — младшие сыновья, Олег и Святослав, одному десять, другому одиннадцать лет от роду.

В Путивле князь распрощался с Ярославной и повел дружину в половецкую степь. Русская рать становилась все больше и больше. По пути присоединились к Игорю со своими полками сын его, пятнадцатилетний Владимир, юный князь Путивльский, воевода Ольстин Алексич с полком Черниговских ковуев — племенем тюрок, служивших у русских князей, — потом племянник Святослав, князь Рыльский. А за Донцом — и брат, Всеволод, князь Трубчевский. Он шел из Курска по берегу Оскола.

Больше всего Козьма был доволен тем, что удалось упросить князя Игоря в походе не держать при себе Хомуню, отдать ему, Козьме, в копье, — сыну еще учиться надо ратному делу, догляд за ним нужен. Одно дело махать мечом понарошке, другое — видеть перед собой врага лютого.

В копье, где отец был старейшиной, Хомуня сдружился с Дылдой, таким же унотом, как и сам, еще не отведавшим запаха крови. И хотя Дылда уступал Хомуне в росте — был коротконог, и в ловкости — грузноват телом, — но силой обладал большой, меч держал в руке крепко, подмять под себя мог не только Хомуню, но, может быть, и человека бывалого.

Все внове было молодым отрокам: и сам многодневный поход, и великое скопище конных и пеших ратников — стройными колоннами, словно ладьи плыли по неоглядным бездорожным степям, — незнакомые города и села, и голубые реки, и обилие зверей и птиц в непуганых ковыльных просторах.

Перед тем, как переправиться через Псел, пошел нудный промозглый дождь. И хотя ратники натянули плащи, сырость все равно проникала под одежду, стылым ознобом неприятно холодила тело. А Дылде и вовсе не повезло. Когда переходили реку — неглубоко, лошадям еле доставало до брюха, — кобыла Дылды, испугавшись наскочившей на нее коряги, резко кинулась в сторону, Дылда не удержался, упал в воду. Хомуня, пока помог ратнику поймать лошадь и забраться в седло, тоже промок до нитки.

Не успели согреться — бежали, держась за узду — наступил вечер. На ночлег остановились на окраине леса. Пока разводили костры, Козьма приказал Хомуне и Дылде побольше нарвать ольховых листьев. После ужина заставил обоих раздеться догола, закутал каждого в толстый слой листьев, перед тем смоченных в родниковой воде, а сверху тщательно укрыл рогожей. Сначала отроки стучали зубами от холода, но вскоре согрелись, начали потеть. Пот ручьями катился с обоих унотов, но Козьма раскутал их лишь глубокой ночью, облил холодной водой, отдал высушенную у костра одежду.

Чтобы отроки быстрее привыкли к сырости, Козьма заставлял их проделывать такую процедуру каждый день. Да и сам не гнушался закалки, и себя обкладывал мокрыми листьями ольхи. А на него глядя, и другие стали заниматься тем же. Если кто жаловался на боль в голове, полученной от простуды, Козьма варил в воде ромашков цвет, горячим клал прямо на волосы, завязывал платком, сверху натягивал шапку.

— Ромашков цвет — он боль снимает и память человеку наводит, укрепляет ее, — убеждал Козьма.

Так и шли без особой грусти и сомнений. Но на девятый день пути, в послеполуденную пору, не успели выйти к Донцу, солнце, до тех пор хорошо согревавшее землю, начало вдруг меркнуть. Хотя небо все так же оставалось чистым, безоблачным, сумерки быстро окутывали землю. У Хомуни на душе тревожно стало от непонятного. Хотел спросить у отца, что произошло, почему потухает солнце, но не только Козьма, все ратники, князья и бояре угрюмо молчали, обнажили головы, позадирали к небу бороды — пялили удивленные глаза на осколок солнца.

А оно становилось все меньше и меньше.

— Это злой Див прикрыл его своими черными крылами, в месяц превратил рогатый, — не выдержав, громко прошептал Хомуня и помолился. — Боже, спаси солнце ясное. Дажьбог милосердный, помилуй нас, русичей, внуков своих.

— Помилуй нас, боже, — подхватили ратники, стоявшие рядом с Хомуней, — освободи светило от зловещего Дива.

То ли молитва разбудила дремавшего бога, то ли по другой причине разыгрался ветер, но поначалу лениво, а потом, словно собрался с силами, Стрибог так дунул на Дикое поле, что зашумел ковыль, склонились травы степные. Орел, паривший в небе, сложил крылья и камнем упал за холм. Тревожно заржали кони. Вскрикнули и тут же умолкли перепелы. Мыши в норы попрятались. Красные лисицы забегали, залаяли, как очумелые. В яругах, тьмою окутанных, волки хвосты поджали, в небо носы завострили, завыли на солнце, тьмою прикрытое.