Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2 Страница 55

— Выходит, да, пока кто-нибудь из них не возвысится и надо мною.

— И это хорошо? Я имею в виду — для тебя; о других тут уж и речи нет: с тобою можно говорить только о тебе самом.

— Для меня, конечно, хорошо, а другие пусть не спят. Я для них ориентир, маяк. Как видишь, вопреки твоему мнению, я забочусь и о них.

— Но, если ты стремишься сделать окружающих рабами, почему же теперь ты ищешь общения со мною? Вон ведь сколько вокруг тебя рабов! Беседуй с ними, наслаждайся превосходством!

Ганнибал от удивления так широко раскрыл левый глаз, что, показалось, вот-вот прозреет и на правый. Однако он так и не прозрел, а Сципион продолжал:

— В том-то и дело, Ганнибал, что деньги, как я сказал, все нивелируют. Заменяя собою, воплощая в себе все ценности, они высасывают их из человека и людей подменяют печатью, а печать, будь она на золоте или на лице, есть лишь мертвый оттиск былой жизни, человек же без своего лица — не человек.

— Софистика какая-то, Корнелий. Попробую тебе растолковать это дело по-иному. Зайдем с другой стороны. Вот ты говоришь о неком общественном организме, подобном биологическому. Это — чушь, это нереально. Хищники будут биться до тех пор, пока не победит сильнейший и не проглотит всех остальных.

— А кого он будет глотать потом? Что дальше? Голодная смерть?

— Опять софистика. Не перебивай, Корнелий. Так вот, реальна, я тебе скажу, империя Александра Великого. Когда-нибудь и страны будут продаваться на политическом рынке, шаг к этому уже сделан, недаром же Филипп II говорил, что осел, нагруженный золотом, возьмет любую крепость. Ну а пока цивилизация не достигла такого уровня, государства приходится брать силой, и хвала Александру за то, что у него это вышло! А вот у меня из-за вас, увы, не получилось. Ваша победа, Корнелий, отбросила человечество лет на триста назад.

— Она спасла цивилизацию!

— Нет, она затормозила развитие! Но придет время, когда и у вас найдется свой Александр или Ганнибаал, который возродит монархию уже в средиземноморском масштабе, если, конечно, я не смогу раньше взять реванш. В последнем случае все это произойдет скорее. Вот оно, будущее ойкумены!

— Путь, указанный тобою, ведет к краху цивилизации!

— Нет, к ее упорядочению! То есть к строгому разделению на господ, коих должны быть единицы, если не вовсе один, и на рабскую массу, имя которой — чернь! И я, Корнелий, полагал, что ты сумеешь правильно использовать свою победу над Карфагеном, я думал, именно ты станешь таким римским Александром!

— Нет, Ганнибал, я предпочитаю жить среди людей, а не рабов, и человеческое уважение ценю выше рабского страха и ненависти.

— Но страх и ненависть — единственные искренние чувства! Все остальное — ложь!

— Несчастен ты, Ганнибал!

— Разочаровал ты меня, Корнелий!

— Твое мировоззрение, Ганнибал, построено на всем худшем, что появилось в людях по мере искажения их взаимоотношений, а мое — на всем лучшем, зародившемся в них у истоков человечества и человечности.

— Ах, Корнелий! Я был более высокого мнения о моем удачливом сопернике! А ведь, я слышал, тебе предлагали царство, или как там оно у вас зовется: диктатуру, пожизненное консульство. Но ты не потянул на Александра Великого и вместо империи удовольствовался прозвищем «Африканский».

— Это потому, что дороже Александра мне Фемистокл и Павсаний. Македонца я ценю, как ценю Дионисия и Агафокла за достижения в укреплении государства, а еще более — за успешную борьбу с вами, но по-настоящему мне близки другие.

— Да-да, защитники Родины. Как же, понимаю! Вы восторженны, как юнцы, ибо народ ваш слишком молод и не дозрел до взрослых рассуждений. А не обратил ли ты, Корнелий, внимание на то, что и Фемистокла, и Павсания эти самые, спасенные ими Отечества с позором изгнали, да еще продолжали травить на чужбине, пока не доканали совсем, причем Павсания так даже не погнушались растерзать в храме!

— Это объясняется тем, что, сумев отстоять свои народы от персидской агрессии, они не успели воспитать их.

— Воспитать! Что может быть смешнее этого слова! А вот как раз Александр всех усмирил, то бишь воспитал.

— И был отравлен.

— Возможно, и так. Но зато никто не посмел выступить против него открыто. А твои греки — это вообще дрянь!

— Неужели тебе совсем некого выделить из них?

— Ну, разве что Адкивиада. Удалой был молодец. Сражался у афинян — побеждал спартанцев, переходил к спартанцам — побеждал афинян. Ника ходила за ним, как привязанная.

— Да, с Алкивиадом у вас много общего. Твой поход в Италию, например, очень напоминает его сицилийскую затею…

— Вижу, к чему ты клонишь, только напрасно ты это делаешь. Алкивиад довел бы до конца кампанию в Сицилии, если бы ему не навредили афинские завистники, точно так же, как и я добился б своего, если бы не помешали всякие Ганноны, да Газдрубаалы Гэды.

— Неужели ты до сих пор усматриваешь причину неудач только в этом, лишь в сопротивлении тех, кто остался в Карфагене? А как же два войска, которые тебе привели братья? Они же пропали. Ты не сумел их использовать. И неужели ты думаешь, будто мой Фабий Максим был слабее твоего Ганнона? Может быть, это не довод, а всего лишь отговорка, предназначенная, как ты выражаешься, для черни и рабствующих духом историков? О чем-то подобном ты мне когда-то намекал…

— В какой-то степени и то, и другое: наполовину — правда, наполовину — довод для тех, у кого есть уши, но нет головы.

— А что же повлияло, кроме этого?

— Судьба.

— Да, Ганнибал, ты неисправим… А ходят слухи, будто царь дает тебе войско для вторжения в Италию…

— Так и будет, если только у Антиоха хватит ума послушаться меня, — приободрившись, не без удовольствия подтвердил карфагенянин.

— А зачем такая суета?

— То есть, как это зачем?

— Ну если ты не сделал правильных выводов из первой попытки, то стоит ли предпринимать вторую? Ведь будет то же самое, даже хуже, потому как если ты выказываешь готовность повторять свои ошибки, то мы, римляне, не делаем этого никогда.

— Ах, как громко сказано! — воскликнул Ганнибал, чтобы скрыть досаду по поводу неудачи в дебюте поединка, которую он, впрочем, отнес на счет стартового волнения.

— Нужно только приветствовать, когда правда звучит громче лжи, а то ведь чаще бывает наоборот, — хладнокровно добил противника Сципион.

На некоторое время собеседники смолкли, словно спохватившись, что разговор принял уж слишком откровенный характер, и украдкой следили друг за другом, как бы выискивая слабые места во вражеских редутах.

Публий обратил внимание, что Ганнибал несколько постарел, осунулся, черты его лица заострились, сделались еще более угловатыми, но при том в душе он нисколько не изменился и остался таким же безнадежно самоуверенным, каким был десять и двадцать дет назад, только излишне нервничал, разговаривая с ним.

Во время беседы они, как перипатетики, двигались по роскошной аллее, щедро украшенной весенней зеленью. Но теперь аллея кончилась, дальше в глубь сада вела только узкая тропинка. Для двоих на ней места не было. Ганнибал искоса стрельнул хитрым глазом на Публия и решительно ступил на эту дорожку, опередив соперника в надежде вызвать его недовольство и поколебать душевное равновесие.

Пуниец грубо нарушил каноны античной морали, ибо не ему, а Сципиону как победителю следовало идти первым. Таким поступком африканец показывал, что, вопреки фактам, не считает римлянина победителем. Публий разгадал этот ход и, избегая ловушки, предпринял обходной маневр, стараясь исподволь вынудить Ганнибала признать свою неправоту. Он сказал:

— Так, значит, Александра ты ценишь выше всех как государственного деятеля, и уж, конечно, считаешь лучшим полководцем всех времен?

— Да, именно так, — слегка обернувшись, через плечо бросил Ганнибал.

— Ну а кого поставишь на второе место?

— Пожалуй, Пирра.

— Он же грек!

— Он царь, а у царей нет национальности: они все одной породы.

— Хорошо, а кто же, по твоему мнению, будет третьим?

— Третьим я считаю Ганнибаала, сына Гамилькара.

Тут Публий едва не обиделся. Но он видел, сколь жаждет этого его оппонент, а потому мило улыбнулся и с едва уловимой иронией в голосе произнес роковую фразу, которой запер африканца в логическом ущелье покрепче, чем когда-то Фабий Максим — в самнитских теснинах. Он с коварным простодушием поинтересовался:

— А что бы ты сказал, Ганнибал, если бы я не победил тебя?

Пуниец засветился внутренним напряжением, но, подобно противнику, скрыл свои эмоции и вышел из западни так же ловко, как когда-то в Самнии.

— О, тогда, Корнелий, я поставил бы себя выше и Пирра, и Александра! — с воодушевлением воскликнул он.

Сципион едва не рассмеялся от удовольствия, вызванного такой отчаянной остротой. Он даже не сразу понял, что это высказывание открывало ему сразу и пропасть, и вершину: в прозвучавшей фразе можно было увидеть и презрение к нему, Сципиону, как к пустому месту, ни на что не претендующему, и тут же — узреть высшую похвалу как личности несравненной, одна победа над которой сразу возносит человека над всеми смертными.