Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2 Страница 56

— Вот ты тут похваляешься, топаешь как победитель, — после паузы заговорил Публий, — а мне не понятно, как ты можешь гордиться победами, которые в конце концов привели твой народ к краху. Неужели тебе доставляет удовольствие, что твое имя часто мелькает у поэтов и историков, в то время как название «Карфаген» все реже звучит в реальной современной жизни? Неужели возможно считать себя победителем, когда все, кто был с тобою, проиграли?

— Ну, Корнелий, тут тебе явно изменил дипломатический такт!

— Ничуть, Баркид, просто я ориентируюсь на уровень собеседника. Так отвечай же!

— Хорошо, ответ будет столь же острым, сколь и вопрос. Попытаюсь и я приноровиться к уровню оппонента. Слушай же, Корнелий, да только не опьяней от крепких слов: разгадка содержится в самом твоем вопросе и, чтобы извлечь ее на свет, достаточно очистить от шелухи эмоций. Так и всегда надлежит поступать настоящим мужчинам, ибо эмоции хороши лишь для толпы, дабы нам было за что ее ухватить, и для женщин, дабы они могли скрыть отсутствие всего остального. Отвечаю же: я действительно победил, а Карт-Хадашт в самом деле проиграл. Все удачи — плод моих заслуг, все беды — итог глупости и ничтожества карфагенян. Моя же победа огромна! Она заключается даже не в том, что произошло у Требии, Тразименском озере и Ауфиде, хотя и это немало, а в том, какие горизонты я открыл сильным людям. Я показал, на что способна выдающаяся личность, когда оборвет путы, коими связана со стадом посредственностей, и запряжет это самое стадо в свою колесницу. Да, Александр будто бы преуспел, а я вроде бы — нет, но не все так просто. Он сражался с азиатами, каковые уже с рождения — рабы, а я с вами, первобытными дикарями, неукротимыми в своей фанатической преданности стаду, неподвластными не только мечу и копью, но даже — деньгам! Следовательно, мои победы имеют куда большую ценность, чем его. А неудачи, как я уже отметил, целиком на совести, точнее на бессовестности жалких Ганнонов, да Газдрубаалов. Потому я — победитель.

— Бедные Ганноны и Газдрубалы. Ты вспоминаешь о них всякий раз, когда тебе туго в споре, невзирая на состоявшееся признание. А кстати сказать, куда подевался мой давний знакомый Газдрубал, сын Гизгона.

— Его где-то зарезали заговорщики. Точнее не знаю, меня он не интересовал: моего внимания не заслуживает человек, лишившийся всех своих сил.

— Хорошо, вернемся к обсуждению того, кто тебя интересует. Так, значит, ты, Ганнибал, не чувствуешь своей ответственности за Родину?

— Ты смешишь меня, Корнелий, а еще Африканский! Родина для вас, что папенька с маменькой для малого дитяти, вы и на миг боитесь от нее оторваться, а моя Родина там, где я существую и действую, она в моей воле, в моих свершениях, в моих победах! Вот если бы тебя изгнали твои твердолобые латины, так ты через год окочурился б с тоски. И поделом бы было, чтоб проучить тебя, как Павсания! А я, как видишь, здесь и процветаю, и так же грозен, как когда-то, настолько грозен, что вы теперь со страхом смотрите не на Африку, а на Сирию! Моя сила не в финикийцах, а во мне самом, и для меня все равно, будут ли в моем войске ливийцы, галлы или сирийцы, состав не имеет значения — важно, что полководец — Ганнибаал!

— А я бы оскорбился, если бы мне предложили одерживать победы для азиатов. Ведь я — гражданин Рима, а не безродный наемник!

— Ты словно и не слышал того, что я тебе здесь толковал.

— Я слышал. А теперь ты услышь меня, Ганнибал. Я был в Карфагене, я видел ваш сенат, который выплевывает на свет таких вот героев, из среды которого, как ты ни отрекайся, вышел ты сам, твой Гамилькар и сын Гизгона — вопреки тебе, замечу — тоже фигура весьма неординарная, и беда его только в том, что ему не попались Теренции и Фламинии. Так вот, не было перед моими глазами зрелища постыднее, чем явление в наш лагерь под Тунетом вашего совета тридцати. Мои слуги ведут себя куда достойнее вашей знати, а наш сенат посланцы Пирра некогда назвали собранием царей и богов.

— Но никто из этих «царей» не может властвовать, — с горячностью перебил Пуниец, — никто не способен встать над остальными, подчинить их собственной воле и сделать орудием свершения своих великих замыслов.

— Потому мы и все цари, что никто не пытается подчинить других, а наоборот, стремится увлечь, зажечь их своей идеей, целью, ибо тогда они будут действовать на столько же эффективнее, на сколько войско граждан боеспособнее банды наемников — уж этого-то ты не оспоришь!

— Оспорю другое. Пусть кто-то у вас в самом деле умеет убеждать, увлекать и действовать, но при этом он все равно остается лишь одним из многих. Так, что в том проку? Его усилия — Сизифов труд. Я оспариваю смысл вашей системы и утверждаю, что вы не люди, а муравьи и вам не испытать и даже не постичь истинную гордость!

— Поскольку мы все вершим совместно, наша гордость умножается с ростом числа достойных людей. Слава современников присоединяется к подвигам предков, и так она копится столетиями. Каждый из нас сопричастен делам всего народа, всего Рима, дух каждого гражданина объемлет века. Вот истинный размах жизни! Мы воздвигаем громаду, в сравнении с которой отдельный, выброшенный из общества человек — что камень на обочине против подпирающей небеса египетской пирамиды! Нам есть чем гордиться, и гордость наша несет в себе созидательный потенциал, а у таких осколков человечества, каким ты себя изображаешь, вместо гордости — лишь пустоцвет тщеславия!

— Смесь изощренной риторики с воображением наивного юнца! Вот уж где пустоцвет во всем своем цветении и во всей своей пустоте!

— Вот тебе раз! А как же наши победы, Ганнибал? Разве они не свидетельствуют в пользу моих слов? Жизненность наших идеалов и ценностей, Ганнибал, подтверждена в Италии, Сицилии, Испании, Африке и Греции, подтверждена тем, что мы всегда одерживаем верх, подтверждена тем, что побежденные народы не становятся нашими врагами, а вливаются в наше государство. Так что истинный победитель — не бездомный скиталец, авантюрист-одиночка, а римский народ, и он же истинный герой истории!

— Против патетики я бессилен, Корнелий. Уволь! Ты надрываешься передо мною, едва не воздевая руки в священном экстазе, словно я — толпа безмозглой черни, а не Ганнибаал. Давай без эмоций, я тебя уже учил. Вот ты сейчас гордо взираешь на меня с пьедестала твоих побед и стадной морали, но через сто лет уже никто не будет знать о твоих достижениях. «Сражение при Заме?» — скажут: «Было такое». «Кто победил?» — «Римляне». А вот победу при Каннах всегда будут называть Ганнибаловой! Так-то тебе боком выйдет ваш коллективизм! Ну и чем же ты гордишься?

— Как, чем? Ты меня удивляешь таким тугодумием старца, Ганнибал. Ведь в продолжение приведенного тобою диалога зададут вопрос: «А кто такой Ганнибал?» На это ответят: «Карфагенянин». Потом спросят: «А кто такой Сципион?» И прозвучит в ответ: «Римлянин». Тут-то все сразу и станет на свои места, тут все и прояснится.

— Ах, насколько различным тоном ты произнес: «римлянин» и «карфагенянин»!

— Различие в тоне соответствует разнице в качестве приведенных понятий. А насчет сравнения сражений при Заме и Каннах, замечу, что одно из них все же было поинтереснее другого на столько же, на сколько Ганнибал как полководец интереснее Варрона.

— Но ведь, кроме Варрона, у Ауфида был еще и Павел, — с азартом заядлого спорщика перебил Ганнибал.

— В тот день, к сожалению, командовал не он.

— Так ты хочешь сказать, что моя победа оказалась напрасной!?

— Твоя — да, а победа Карфагена была весьма существенной, потому как для государства не имеет значения, над кем именно из полководцев ты восторжествовал, а важно, что было побеждено вражеское войско. Видишь, как я усвоил твое разделение Африки на Карфаген и Ганнибала!

— Вот ты издеваешься, Корнелий!

— Кстати сказать, — словно не заметив обиженного возгласа, продолжал Сципион, — греки в качестве одного из симптомов упадка своей цивилизации приводили именно твой пример: они говорили, что во времена расцвета эллинского мира никто не называл победу при Саламине Фемистокловой, а при Платеях — Павсаниевой, и лишь гораздо позже на другом моральном уровне общества государственным победам стали присваивать имена отдельных людей. Однако характерно, что эти победы уже не шли ни в какое сравнение с прежними, как и люди, их одерживавшие.

— Ох уж эти греки! Проучил бы я их как следует, если бы на моем пути не встали вы! Впрочем, еще не все потеряно.

— Я думаю, что теперь уже для тебя потеряно все, — холодно произнес Публий, посмотрев на окружающие их кусты.

— Вот ты издеваешься Корнелий, — повторил Ганнибал, — но время покажет, что прав был именно я.

— Плохого ты мнения о времени.

— Не смейся, Сципион, а выслушай. Я, но не ты, стану кумиром последующих поколений. Вы — стадные животные, потому даже именуетесь чаще по названию рода, чем по персональному имени, и ты при всех своих успехах ничуть не оторвался от стада. Ты во всем действовал с согласия сената, ни разу не поступил наперекор толпе, ни разу не сокрушил всеобщей глупости, не растоптал смешных догм коллективной морали! Поэтому сильным личностям ты — не авторитет, а чернь, для которой ты якобы старался, всегда будет почитать только того, кого ей навяжут сильные люди. Так что, история тебя не помянет, разве только мимоходом, в связи с моим именем! Иное дело — я. Меня не гнет к земле груз пустых понятий: Родина, долг, любовь — все то, чем мелкие людишки хватаются друг за дружку, сбиваясь в стадо, потому я свободен, я царю в вышине и ступаю по вашим головам! По своей прихоти я гублю или возвышаю народы, обращаю в руины одни города и засыпаю золотом другие, я создаю и разрушаю, я господствую! Я силен и я внушил толпе, что она — моя раба, так же, как настоящий мужчина внушает женщине, что она должна пред ним пасть. И, пресмыкаясь предо мною, толпа счастлива, как и счастлива загипнотизированная наглой силой женщина, потому что люди по природе своей — рабы и любят кричать о гордости и свободе, как та самая, взятая нами для примера женщина любит выступать неприступной павой, но и народ, подобно этой величавой паве, в гнусных дебрях своей душонки лелеет мечту о насилии над ним. Все людишки жаждут рабства и потому сами себе выдумывают фетиши, как-то: троны, богатство, славу, наконец, Ганнибаалов и Александров! Презренные обыватели вожделенно льнут к стопам олигархов, царей, богачей, а все они вместе — и рабы, и господа — пресмыкаются перед деньгами. И ваш Рим, Корнелий, скоро изменится. Победы проложили к нему русла для потоков сокровищ, которые вскоре сокрушат заскорузлую скорлупу первобытной нравственности и размоют основы вашей духовности, заразят вас алчностью. О Корнелий, ты еще не знаешь этой страшной неодолимой силы, которая смертельной хваткой берет за горло и юношу, и старца! Ты не знаешь эйфории этой страсти, когда из-за какого-то желтого кружочка хочется задушить друга! Впрочем, и друзей тогда уже не будет, останутся лишь партнеры, а точнее — конкуренты. Потому-то и столь естественно стремленье подавить всех окружающих, что они соперники в вечной, нескончаемой борьбе за золотой престиж! Властвовать! Властвовать сначала над ближним, затем — дальним, а потом — над остальными, надо всем человечеством — вот единственная, хоть сколько-то достойная цель в этом вертепе, называемом цивилизацией!