Евгений Сухов - Госпожа трех гаремов Страница 56

— Балда! Сундуки неси! А ты чего вылупился? Сказано было, ко двору идти! — И, расшугав стрельцов, взялся за господина казанского: — Вот тебе, царь, грамота от самодержца, — всунул дьяк в ладони Шах-Али скрученную бумагу с сургучовой печатью. — А на словах государь повелел сказать следующее, — строго понизил голос дьяк. Спряталась визгливая собачонка, но, видно, для того, чтобы потом побольнее ухватить зазевавшегося разиню. — Усмотрел государь бесчинство в твоем ханстве и терпеть более не намерен. Велел он напомнить тебе, чтобы не забывал жалованье московское, которое еще отцом его, Василием Ивановичем, было дадено. Чтобы помнил ласку и хлеб самодержца Ивана Васильевича. Укрепи свою власть русскими боярами, чтобы разброда в царствии твоем не было и чтобы спокойно в нем стало, как на царстве касимовском.

Шах-Али упрятал грамоту за пазуху и молча выслушал сказанное. Забурлила ханская кровь, однако сдержаться он сумел, только брови чуть сдвинулись к переносице: «Борода еще не выросла, а уже учить надумал. И кого?! Потомка самого Батыя!»

Дьяк Клобуков ждал ответа. Шах-Али надменно повел головой, и низкий ворот камзола обнажил его толстую шею, заросшую седыми волосами. Потом он приложил ладонь ко лбу и, расправляя кустистые брови, сердито молвил:

— Чего разлаялся, как пес?! Хорошо… укреплю я верными людьми город. Будет в нем спокойно, даже после моей смерти. Только передал бы мне Иван Васильевич Горную сторону.

Неуступчивый самодержец

На Рождество Пресвятой Богородицы, сразу после Нового года, на татарское подворье, где по обычаю останавливаются карачи из Казанского ханства, приехали большие послы от Шах-Али.

Всю неделю они дожидались соизволения на великое челобитие. Однако государь не принимал. Иван Васильевич был в раскаянии и по настоянию попа Сильвестра проводил время в длительном посте. Душа терпеливо стояла на страже перед искушением, Иван Васильевич оберегал грешное тело от мирских соблазнов.

Который уж день он ездил по монастырям — поклонялся мощам святых угодников, читал молитвы, наведывался в темницы, где щедро раздавал милости, выпускал на волю колодников. А потом Сильвестр умерил свою строгость и сжалился над самодержцем:

— Отпало от тебя паскудство, государь. За дело теперь берись.

Великий московский князь встретил послов в домашнем халате, в Думной комнате. В избе было натоплено, и самодержец, забывая про свое величие, брал со стола грамоту и помахивал ею у лица. Длительный пост изрядно утомил его, и государь был больше обычного бледен.

— С чем пожаловали, татарове? — произнес Иван Васильевич, и бледно-голубые глаза его остановились на Чуре Нарыкове. — Как там царь казанский поживает?

— Шах-Али шлет тебе поклон, царь Иван. — Чура, согнувшись в пояснице, коснулся кончиками пальцев стоптанных, истертых половиц. Не грешен этот поклон, то сгибался хан казанский.

— Как палаты? Как подворье, где остановились? Всем ли довольны? Расторопны ли мои холопы? — Великий князь помнил науку Сильвестра и старался быть радушным хозяином.

— Спасибо тебе, царь Иван, палаты твои теплые, хлеб душист, — разогнулся Чура Нарыков.

— Ну так в чем нужда? Помнит ли казанский царь, что я ему наказывал строго? — Глаза у самодержца, что воды Балтийского моря, не было в них тепла. Холод один. Красивые черты лица, еще по-юношески мягкие, сделались жесткими.

— Казанская земля была неделима всегда, — ответствовал эмир. — Неделима она была в Булгарское ханство и при Батые. Так почему же ты ее сейчас разорвал? Уступи нам обратно Горную сторону.

Государь оттолкнулся от подлокотников и поднялся во весь рост. Он сошел с трона и остановился рядом с Чурой Нарыковым. Высоченный, выше эмира почти на голову, он сверху взглянул на него. Так беркут смотрит на летящую у самой земли утку. Хищный нос царя раздулся, полы халата, что крылья птицы, затрепыхались от сквозняка. Вот сейчас воспарит государь и с высоты атакует дерзкого, вцепившись в его загривок острыми когтями.

Но в лице Чуры Нарыкова царь не разглядел даже тени смятения. Знал Шах-Али, кого посылать в Москву, уж этот от своего не отступится.

В Думную палату вошла царица Анастасия Романовна, и карачи, из боязни увидеть лицо государыни, ниже обычного склонили горделивые головы.

Вот уже нет своевольного государя, остался любящий муж Иван Васильевич.

— Ваня, голубь мой, соскучилась я по тебе, вот потому и пришла, — пропела царица, не замечая гостей. — А еще госпожа казанская Сююн-Бике все плачет. Никак унять ее не могу, домой просится. Я ее и украшениями своими задаривала, и одежду золоченую давала, ничегошеньки брать не желает. У меня, говорит, в Казани своего добра в достатке.

Иван Васильевич нежно ухватил девичий стан державной дланью и в сравнении с младой женой показался могучее прежнего.

— Не печалься, матушка, ступай к себе.

Анастасия Романовна вышла, и легкий сквозняк остудил щеки разгоряченных мурз. А хороша женушка у царя: и бела, и кругла, и станом вышла. О Сююн-Бике молвила. Несладко казанской ханум в мурованном тереме. Оно и понятно, даже соловей в родной куще звонче поет.

— Вот что, казанцы, — произнес Иван Васильевич. — Горную сторону я с боем взял, с боем вам ее и верну. А по-другому не бывать.

— Царь Иван, если не желаешь отдать нам Горную сторону, так хоть позволь нам собирать с нее ясак, как отцы наши поступали, — взмолился Чура Нарыков.

— Нет, князь, не уступлю я вам с Горной стороны ни одной деньги.

— Дай же клятву, царь, что не будешь воевать других земель ханства! — требовал Чура.

Иван Васильевич величаво преодолел последнюю ступень к трону и сделался выше еще на голову. Разве досягаем он на этой высоте! Невзначай распахнулся халат, и золотом блеснул в глаза послам панцирь.

— Передай казанскому царю Шах-Али, что клятву такую я дам только тогда, когда укреплю Казань многими своими воинниками.

Мрачные мысли

Шах-Али с годами делался все подозрительнее. Он сомневался в своих мурзах и эмирах и, выходя к ним навстречу, думал о том, что каждый из них готов воткнуть ему кинжал в спину. И дряхлеющее тело от нежданного удара оберегала кольчуга. Он вновь доверял свою жизнь стрельцам царя Ивана. День и ночь они стерегли покой хана, а удалой голос тысяцкого часто будил дворец:

— Кому сказано — крепче держать дозор! Мать твою! Царь сердиться будет!

Тысяцкий шаг за шагом обходил крепостные стены, всматривался в помятые лица стрельцов.

— Вот я тя!.. А ежели татарва налетит! — сотрясал он перед носом задремавшего молодца волосатым кулаком, словно могучей палицей. — Отоспишься тогда!

Шах-Али тревожила старость многими хворями, которые просыпались в нем неизменно по вечерам. В бессонные ночи он выходил на крепостные стены и подолгу созерцал темные дали. Только иной раз мерцали факелы, скупо освещая пробегающую под окнами дорогу, а то вырывали из темноты кусты можжевельника, чьи ветки напоминали крючковатые пальцы шайтанов.

Нигде ему не спалось так безмятежно, как в родном Касимове.

«Все казанцы замышляют против меня зло, — думал Шах-Али в который раз. — А что, если бросить все? Много ли теперь мне надо? Я свое пожил, отстрадал. Дожить бы спокойно старость, меня уже ничто не может взволновать на этом свете. Казань?.. А нужна ли она мне, когда ангел смерти летает настолько близко, что я слышу его дыхание. По ночам он даже задевает крылом мое лицо, и душа уносится далеко от этих мест».

Еще задолго до первой утренней молитвы Шах-Али потревожили боярин Хабаров да дьяк Выродков. Хабаров не по случаю одет празднично: поверх кольчуги красный княжеский плащ, перехваченный золоченым поясом, на ногах татарские сапоги. Дьяк Выродков, напротив, в старом засаленном кафтане, а из-под помятого треуха во все стороны торчали слипшиеся волосы.

— Слово государево нарушаешь, Шах-Али. Ох, смотри, царь, отпишем мы государю-батюшке, что мятежных татар покрываешь и город не хочешь русской ратью укреплять. Не пожалует тогда тебя Иван Васильевич, — сурово глаголил боярин Хабаров.

Шах-Али выглядел безмятежным. Он был слишком стар, чтобы его волновала собственная судьба. Казанский хан не видел большой беды даже в том, если раньше срока предстанет перед Аллахом.

— А еще казанцы плененных прячут. Нехорошо, царь, — пристыдил хана дьяк Выродков.

— Освободить плененных урусов не в моей власти. Если сегодня я освобожу их, то завтра против меня поднимется вся Казань. Вот тогда не усидеть мне на троне.

Дьяк Иван Выродков приподнял шапку и внимательно посмотрел на хана, словно хотел дознаться до его тайных мыслей.

— А уж не надумал ли ты управлять Казанью на свой лад?

Безразличие — непременный спутник старости, но Шах-Али умело скрывал свое равнодушие от окружавших вельмож. Однако хан понимал, что далее притворяться невозможно. Для себя он давно определил, что его место не в дорогих ханских покоях, а в мечети на молельном коврике. Но кровь чингизидов противилась его желанию.