Джулиан Рэтбоун - Последний английский король Страница 56

Поглядев на высившиеся перед ним стены, Уолт невольно вздрогнул, и не только от холода.

Собор, который сейчас должны были освятить, показался ему каким-то чудовищем.

Второй такой громады не сыщешь во всем христианском мире, подумал Уолт. Во всяком случае, это самое большое здание в Англии. Разумеется, о его размерах можно было догадываться и раньше, еще в те времена, когда Уолт впервые побывал в Вестминстере или даже когда увидел его из Лондона, стоя у излучины реки, но до сих пор здание было опутано плотной сетью строительных лесов, проход к нему преграждали изгороди и лачуги рабочих. Чем выше становился собор, тем выше взмывали лебедки и канаты для подъема грузов; дым костров и каменная пыль окутывали его облаком, а ближе к концу строительства к ним прибавились ядовитые пары свинца и меди. Смердящая туча порой заволакивала небо, и солнце посреди дня становилось кроваво-красным.

Этот собор был чужим и страшным – пришелец, завоеватель, вторгшийся на их землю. Чересчур громоздкий, сложенный из больших блоков бледно-серого камня, цветом он вполне напоминал труп. Камень добывали в дальнем краю королевства, вырубали в глубоких шахтах, вытаскивали, грузили на повозки, везли сюда и здесь подвергали окончательной обработке. Сколько людей надорвалось, таская эти блоки, обтесывая их, прилаживая друг к другу примитивные каменные кубы...

Высоченные круглые колонны, соединенные друг с другом полукруглыми арками (а над ними галереи с арками поменьше), позволили поднять свод втрое, вчетверо выше, чем в любой саксонской церкви. В этом соборе могла бы разместиться небольшая деревня. Колоссальное здание было совершенно чуждо и сердцу, и вере Уолта, как и любого англичанина. Люди, начертившие план этого собора, пригнавшие сюда кельтских рабов, которые выполняли работы и умирали на них, – эти люди были французами, нормандцами, они говорили на своем гнусавом наречии и гордились этим. Большинство ремесленников – стекольщики, каменщики, кузнецы, работавшие со свинцом и медью – тоже были нормандцами, а некоторые явились из еще более отдаленных стран, и язык их был уж вовсе непонятен англичанам.

Этот собор был воплощением римской веры, веры Папы и императора, а не того народа, к которому принадлежал Уолт. Церковь говорила на латыни, клирики считали латынь общим, объединяющим всех языком, однако для Уолта это был тайный язык посвященных, наделявший их особой властью и привилегиями. Уолт представлял себе мир по ту сторону Пролива как единое целое, частью которого были и Нормандия, и Рим: эдакое похожее на Гренделя[69] чудовище, перемалывающее все, что попадется ему на пути. Европа?

Уолт снова вздрогнул, пожал плечами и стал вспоминать церкви, в которых он чувствовал себя уютно. Лучшие из них не превосходили размерами господского дома в усадьбе, многие были существенно меньше, просто хижины – деревянный каркас и переплетенные прутья, обмазанные штукатуркой, утоптанная красная глина пола и соломенная крыша, маленький алтарь – все просто и понятно. Статуи, вырезанные из камня, и картины на оштукатуренных стенах рассказывали о Человеке, у которого были мать и друзья, который знал голод, жажду и холод, но бывал также на праздниках и на свадьбах, словом, о Человеке, с которым можно поговорить. Священники, служившие в таких часовенках, невнятно бормотали латинскую мессу, разбирая в ней примерно столько же, сколько и прихожане; зато они говорили с людьми на родном языке, обращаясь к ним со словом утешения и сочувствия, сорадовались и скорбели с ними, а в тяжелые времена, когда падал скот или дети погибали от лихорадки, освобождали крестьян от десятины, а то и делились сыром или мешком ячменя.

Какое-то движение в толпе отвлекло Уолта от его мыслей. Сидя в седле, он мог разглядеть приближавшуюся к собору процессию. Из Лондона вниз по узкой улочке, пересекавшей Ривер-Флит, верхом на жеребце ехал нормандец Уильям, епископ Лондонский, перед ним несли крест и кадильницу, позади шли монахи и пели.

Архиепископ Стиганд тем временем плыл из Ламбета на красивой барке под пышным балдахином. Архиепископ Кентерберийский, отлученный Папой от Церкви. Почему? Якобы за обилие должностей и жен, но на самом деле за то, что он сакс, и за то, что ради него жители Кентербери прогнали прежнего епископа, нормандца Робера.

Из палат большого дома, расположенного между собором и берегом, к которому вот-вот должна была причалить барка Стиганда, в столь же роскошном паланкине вынесли королеву Эдит. Над ее высокими скулами и глубоко посаженными глазами сиял простой золотой ободок. Руки в перчатках из белой выделанной кожи, в золотых перстнях с аметистами, вцепились в серые и черные меха, бобровые, медвежьи, волчьи шкуры, которыми королеву укрыли от мороза.

Гарольд перебросил через луку седла ногу в толстом шерстяном чулке с кожаными подвязками, проворно соскочил на землю и направился к паланкину сестры. Гарольд достиг поры мужского расцвета, не первого расцвета молодости, наступающего вслед за ранней юностью, но силы и уверенности зрелого мужчины, достиг того возраста, после которого колесо жизни поворачивается и устремляется к старости. В густых, меченных сединой волосах Гарольда тоже мелькнул золотой ободок; на плечи, поверх серовато-коричневой рубашки, был наброшен тяжелый алый плащ, скрепленный искусно сделанной золотой фибулой в виде дракона. На крепком бедре подпрыгивал при ходьбе широкий меч с золотой рукоятью, скрытый в кожаных ножнах с тисненым узором.

Уолт передал знамя Даффиду и последовал за своим господином, почтительно соблюдая дистанцию, но готовый при малейшем признаке опасности кинуться на выручку.

Остановившись возле носилок, Гарольд взял обеими руками затянутую в перчатку руку сестры, поднес ее к губам и прошептал:

– Королю совсем плохо?

– Он не может удержать ни мочу, ни дерьмо. От него воняет.

– Сколько осталось?

– Нормандские врачи и священники говорят – до весны.

– Когда погода наладится и Ублюдку будет удобнее переплыть через Пролив?

Эдит птичьим движением свела укутанные в мех плечи.

– Шаман из племени данов, которого прислала наша мать, посмотрел руны и сказал, это случится в последний день Рождества.

– Жаль, что дела так плохи.

Королева отдернула руку, на крашеных губах заиграла легкая усмешка, и она с трудом подавила смешок.

Гарольд огляделся.

– Для королевы у тебя слишком маленькая свита.

– У меня слишком маленькая свита для сестры эрла Уэссекса.

– Пусть мои дружинники идут перед тобой и позади тебя.

Эдит пожала плечами – так она привыкла выражать согласие; Уолт, повинуясь знаку Гарольда, подозвал телохранителей, и они плотным кольцом окружили королеву.

Уильям, епископ Лондона, постучал в высокие врата нижним концом украшенного драгоценными камнями креста и – на латыни, разумеется, – велел бесам убираться прочь. Внутри врат открылась меньшая створка, на холод выбежала стайка мальчишек, одетых бесенятами. Священники вступили в центральный неф, пение монахов сделалось громче, воздух наполнился запахом ладана. Первыми в церковь вошли эрлы Кента и Восточной Англии, за ними – эрлы Нортумбрии и Мерсии. Гарольд, эрл Уэссекса, вошел последним, рядом с королевой Эдит.

Глава тридцать шестая

– Это ты, Моркар?

– Да, сир.

– Подойди ближе. Я не могу разглядеть тебя.

Моркар придвинулся к постели. Он заставил себя не зажимать нос, стер с лица гримасу отвращения. Король лежал в облаке вони, в густой смеси запахов жидкого кала, мочи, ладана и лекарственных мазей, которыми доктора натирали его распухшие суставы, похожие на узловатые ветки ивы. Но все это забивал самый омерзительный запах незатягивающейся раны, гниющей заживо плоти. Ноги короля поразила гангрена.

Моркар обернулся к Эдвину, взгляд его растерянно скользнул по скрещению длинных закопченных балок, эрл покосился на раскаленные жаровни, расставленные посреди зала через одинаковые промежутки вплоть до дверей, на занавесы и гобелены, скрывавшие ниши, где спала прислуга. Опустившись на колени у кровати, покрытой дорогими мехами, юноша поцеловал сапфир, – оправа перстня глубоко въелась в изуродованный подагрой палец, так осколок железа или глиняный черепок, застряв в дереве, с годами заплывает корой. Другой рукой король нащупывал у себя на груди ковчежец со святыми реликвиями. В резном хрустальном ковчежце, оправленном в золото, хранилась щепочка от Креста Христова.

– Моркар, эрл Нортумбрии! – Старик зашевелился, откашлялся. – Подойди ближе, чтобы нас не подслушали.

Моркар почти вплотную придвинул лицо к лицу умирающего, заглянул в водянистые глаза, из уголков которых сочилась желтая слизь, убедился, что радужку почти сплошь затянуло белой, точно сахарный сироп, пленкой.