Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель Страница 56

Законопроект безоговорочно поддержали и Джон Гемпден, и Джон Пим. Его защите вождь оппозиции посвятил пространную речь. Но, странное дело, указав на страшную опасность ирландского мятежа, разоблачив коварство и жестокость мятежников, он большую часть речи посвятил королю и мнившимся ему заговорщикам при дворе. Главную опасность для гражданских свобод видел он не в ирландских мятежниках. Монарх и его окружение представлялись ему намного опасней. Он говорил:

— Это наибольшее зло — внешнюю опасность можно предусмотреть, можно предупредить, но болезни, которые гнездятся внутри организма, лечить труднее всего. Советы дурных советников разрушают всё государственное устройство. Вы это видите на примере Ирландии.

Против английского короля и мятежной Ирландии ему грезился военный союз всей протестантской Европы:

— В Испании, в Риме сговорились сообща погубить нас. Однако, если у нас будут хорошие королевские советники, мы сумеем подготовить мир и союз и заслужить уважение Голландии.

В первые дни после осенних каникул был создан парламентский комитет, которому было поручено составить Великую ремонстрацию. Комитет заседал очень вяло, составление документа не двигалось. Теперь, под давлением Пима, комитету было поручено закончить Великую ремонстрацию в несколько дней: народ должен знать, кто виновен в его бедах и разорении, что гнев парламента направлен против дурных советников короля и папистов, наконец, народ должен знать, чего хочет парламент, и активно поддержать своих заступников и представителей, избранных им.

В самом деле, Великая ремонстрация была готова спустя несколько дней. В ней было двести четыре статьи. Это была мрачная картина злоупотреблений и беззаконий, разоривших страну, это было повествование о заслугах парламента, о тех препятствиях, которые он уже одолел, о тех опасностях, которые угрожали ему впереди. Великая ремонстрация требовала ответственности королевских советников перед парламентом, свободы предпринимательства, свободы торговли, неприкосновенности собственности, единообразия вероисповедания, причём Кромвель принял активное участие в составлении этого важного документа, он был автором статьи 32:

«Большое количество общинных земель и отдельных участков было отобрано у подданных без их согласия и вопреки им».

Заседание не откладывали. Прочитали, громко и вслух, все двести четыре статьи. Несколько часов было потрачено только на это слишком беглое знакомство с их содержанием. Едва ли не одни составители имели возможность вникнуть в смысл и значение каждой статьи. Большинство депутатов нации улавливало всего лишь общий смысл документа, который осуждал прошлое и должен был определить будущее страны. Этого оказалось довольно. Возмутились чуть ли не все.

В нижней палате сидели сторонники и противники короля Карла, однако не было ни одного представителя нации, который выступал бы против самого принципа монархической власти. В этом смысле все они считали себя роялистами. Вот почему многие были возмущены чрезмерными нападками на государя, которые составляли большую часть ремонстрации. Со всех сторон понеслись недовольные крики, посыпались вопросы недоумения и осуждения. С какой стати нынче напоминать нации и королю о неудачах под Ла-Рошелью, о позорно провалившемся нападении на Кадис? Чего ради, вновь негодовать на роспуск парламентов, на произвольные аресты и штрафы, на корабельные деньги? Ведь всё это в прошлом, ведь парламент уже осудил и исправил злоупотребления и беззакония прошлого и король согласился с ним! Одних оскорбляли слишком сильные выражения, другие протестовали против грубого обращения к королю, третьих настораживали те неясные намёки на будущие действия представителей нации, о чём прямо не говорилось, но что слышалось тем, кто считал перемены законченными и теперь желал мира с лордами, с церковью и с монархом. Что за опасности ожидают страну? Какого добра можно ждать от этого документа, если он предназначается королю? Если же с ремонстрацией парламент намерен обратиться к народу, то ведь конституция не даёт ему этого права. На все эти вопросы вожди оппозиции не давали прямых и ясных ответов, то ли что-то скрывая, то ли сами не зная, что отвечать, и твердили только о том, что в виду чрезвычайной опасности ирландского мятежа хотят постращать короля, чтобы тот отказался от мысли использовать ирландских мятежников против парламента. Они заверяли, что не намерены обращаться к народу и что не станут публиковать ремонстрацию. Их заподозрили в неискренности, даже в обмане. Чем больше они говорили, тем сильней закипали страсти.

Двадцать первого ноября договорились до хрипоты. Все устали. Кое-кто из пожилых депутатов зашевелился, стал подниматься. Несколько голосов предложили закрыть заседание и разойтись по домам, утро, мол, вечера мудренее. Терпение Пима и Гемпдена, видимо, лопнуло. Они потребовали голосования. Открытые сторонники короля промолчали. Умеренные во главе с Фоклендом, Хайдом, Палмером и Колпеппером выразили протест и предложили перенести голосование на другой день. Большинство оказалось на их стороне. Обращаясь к Фокленду, возмущённый Кромвель воскликнул:

— Почему вы так желаете этой отсрочки?

Фокленд невозмутимо ответил:

— Потому что теперь уже поздно, а это дело не обойдётся без прений.

Искренне Кромвель вскричал:

— Полно вам, прения будут недолгими!

Но палата в самом деле слишком устала. Все разошлись. Двадцать второго ноября заседание началось только в три часа пополудни. Тотчас начались ожесточённые споры, и все втянулись в водоворот новых сомнений, возражений, соображений и оскорбительных криков. Все как будто почувствовали, что в жизни парламента наступает новая эра. В продолжение целого года напряжённой работы представители нации были, в общем, едины. Они единодушно осуждали злоупотребления и беззакония дурных советников и самого короля. Они единодушно принимали законы, которые, как им представлялось, устранили злоупотребления и беззакония монарха, и предоставили парламенту право назначать королевских советников, то есть министров, по своему усмотрению.

Теперь в первый раз они встали лицом к лицу и ринулись в междоусобную борьбу. Только теперь обнаружилось, что одинаково парламентарии смотрели только на прошлое, тогда как будущее им представлялось по-разному. Они уже опасались друг друга, больше гневались, чем спорили, сжимались кулаки, сыпалась брань, ладонь самых ожесточённых не раз опускалась на рукоять шпаги. Казалось, один Оливер Кромвель застыл и не вступал в эти прения, в его душе в этот день решалась не только судьба ремонстрации, но и собственная судьба.

Уж ночь опускалась на Лондон. Самых уставших смаривал сон. Старички и кое-кто из самых равнодушных потихоньку ушли. Никлас, представитель короля, государственный секретарь, тоже исчез, когда Бенжамин Редьярд кричал потерянным голосом:

— Это будет приговор голодных присяжных!

В самом деле, пора было остановиться, решили голосовать. Сто пятьдесят девять голосов было подано за, сто сорок восемь представителей нации оказались против. Прошло большинством всего в одиннадцать голосов. Но всё же прошло. Больше не было смысла браниться. Близилось утро. Пора было спать. И тут со своего места поднялся Джон Гемпден и потребовал напечатать Великую ремонстрацию. Это было прямым нарушением конституции, так как этот документ ещё не стал законом. Прежде он должен был получить одобрение лордов, затем его надлежало передать на утверждение королю, только тогда эта бумага могла получить или не получить законную силу. Представители нации точно заново родились на свет. Усталости как не бывало. Руки сами собой потянулись к шпагам. Они стояли за конституцию! Это уж слишком! Рассудительный Фокленд, возглавлявший умеренных депутатов, возразил:

— Вы что же, хотите возмутить народ и освободиться от содействия лордов?

Хайд его поддержал:

— Не в обычае нижней палаты таким образом обнародовать свои акты. По моему мнению, это решение незаконно и будет губительно. Если оно будет принято, я требую, чтобы мой протест был занесён в протокол.

Палмер закричал:

— Протестую!

Со всех сторон понеслось:

— И я протестую! И я!

Оппозиция кричала, что такого рода протесты позволительны лордам, но не депутатам. Джон Пим попытался доказать их незаконность и указал на опасность раскола. Ему ответили бранью. Он продолжал. Его остановили угрозами. Триста человек были уже на ногах и готовы были ринуться в драку. В этот крайний, решающий миг Джон Гемпден предложил закрыть заседание и отложить окончательное решение до завтра. Триста человек облегчённо вздохнули и двинулись к выходу. Толпа стиснула, понесла и прибила Фокленда к Кромвелю, молчаливому и суровому. Фокленд с задором спросил: