Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1) Страница 57

— Дней через пять, очевидно. Вы же дня через три приедете?

— Приедем непременно.

— Вот тогда я вам обо всем и расскажу. А пока что мужайтесь. Еще об одном хочу вам сказать: сегодня вечером буду в гостях у знакомых, там собирается компания завсегдатаев, играем в преферанс. Будет там и председатель суда. Я думаю, с его помощью можно будет ускорить судебный процесс.

Женщины торопились в Белогор и, чтобы приехать в город на рассвете, выехали сразу после вторых петухов. Мария Анисимовна рассчитывала застать секретаря суда дома, покуда не ушел на службу, хотелось расспросить его подробнее о ходе дел, а может быть, самой попасть в судебную палату, на заседание суда, послушать, как будут судить запорожан.

Тихонько вошла во двор, придержала щеколду у калитки, чтобы не звякнула, осторожно постучала в дверь и спросила у старухи кухарки:

— Встал уже господин?

— Уже встал, умывается.

Мария Анисимовна помахала рукой, и во двор зашла Марина Голубова. Подала ей два узелка.

— Вот это жирненькая курочка, уже готовая, потрошеная. А это маслице, только вчера сбили. Свежее, ароматное. Отдайте хозяйке, а мы на улице подождем.

Кухарка ничего не сказала хозяину, а он, причесываясь у зеркала, и увидел в окно женщин — они стояли на улице, сгорбившись, устало склонив головы. Велел кухарке позвать во двор старшую. Вышел на крыльцо, пожал руку Марии Анисимовне, усадил на скамейку за домом в тихом месте.

— Виноват я, дорогая моя. Судья поспешил. Приговор вынесли уже на второй день после того, как вы приезжали, а через два дня их посадили в вагоны и отправили по этапу. Всем троим присудили высылку в Архангельскую губернию.

— Надолго?

— На один год. Это лучшее из того, что могло быть.

— Лучшее?

— Да! Поймите меня. Время теперь суровое. Вспомните меня потом. А ваши отбудут один год и вернутся домой.

— Боже мой! И мы их не проводили. Если бы знали, то дневали и ночевали бы тут.

— Мария Анисимовна! У меня нет права успокаивать вас, потому что косвенно и я виновен в вашем горе. Ко мне же приходил ваш знакомый с книгой, из-за которой арестовали и судили вашего мужа.

— Вы не виноваты. Полиция давно искала повод. И вы тут ни при чем.

— Поверьте, я разделяю ваше горе, но теперь ничего не поделаешь.

— Вам легко говорить, потому что сами на свободе, а наши в тюрьме, — невольно вырвалось у нее.

— Уточняю: в ссылке, — произнес, не обидевшись, секретарь суда.

— Это все равно, это — неволя. Где они будут жить, что делать? Там же морозы! А Никите Пархомовичу шестьдесят шесть лет. — Она зарыдала, закрыв лицо платком.

— Я вам искренне сочувствую. Скажите, чем могу помочь?

— Чем? Прошу вас, уважаемый Андриан Данилович, узнайте адрес, куда их увезли, и как туда отослать теплую одежду.

— Это я сделаю. Узнаю и вернусь домой. А вы приходите через час.

Григорко ждал мать у открытых ворот, молча взял лошадь за узду. Въехали во двор. Ничего не говоря, женщины слезли с брички. Марина Евсеевна и Лидия взяли свои мешки с передачами для арестованных. Молча попрощались с Марией Анисимовной и Григорком и направились домой.

Григорий пошел за матерью, внес мешок в хату, положил его на скамью и тогда спросил:

— Не взяли? Запретили?

Мать упала на лавку и заголосила. Григорко не знал, что делать, встревожился. Он впервые видел мать такой взволнованной и растерялся. Какие найти слова, чтобы успокоить ее? Что случилось с отцом? Почему она ничего не говорит? Почему привезла назад так старательно приготовленную вчера передачу?

Молча сел на скамью у стола. А мать тихо рыдала, закрыв лицо полотенцем. Григорко не мешал ей, помнил, как учила его бабушка Харитина. Когда он был маленьким и лежал с, бабушкой на печи, она рассказывала ему сказку о девочке и мальчике, которые заблудились в лесу. Мальчик испугался, однако не хотел этого показать, а девочка заливалась слезами. Бежала и плакала. Мальчик спешил следом за нею и все приговаривал: «Не плачь! Не плачь!» А она плакала пуще прежнего. Закончив сказку, бабушка сказала, чтобы он никогда не мешал плачущему человеку. Пускай выплачется, и ему станет легче, потому что горе уйдет вместе со слезами. Поэтому он и не трогал мать. Может, действительно ей легче станет, когда поплачет.

— Григорчик! — услышал едва уловимый шепот.

— Я тут, мама.

Она глубоко вздохнула и наконец прошептала:

— Осудили… Отца… Хрисанфа… Дядю Лаврентия. Присудили к высылке.

— Куда, куда, мама?

Ответила, тяжело вздохнув:

— Далеко, сынок. В Архангельскую губернию. Ты учил географию. Помнишь?.. За Москвой есть город Вологда, а Архангельск находится за Вологдой. Это на севере. От нас, наверное, больше двух тысяч верст будет, а их не в Архангельск, а куда-то еще дальше, в какую-то лесистую местность.

— Ох и далеко!

— Далеко, сыночек, туда, где студеное море.

— А на сколько?

— На год.

Григорко ничего не сказал, услышав печальную новость.

Спустя какое-то время мать снова отозвалась:

— Надо, сынок, приготовить для отца посылку. В Белогоре я узнала, что туда можно посылать. Упакуем кожух и шапку. Возьмем твою, она новее… А Лидия пошлет одежду Хрисанфу.

— Хорошо, мама, моя шапка почти новая, а папина уже старая. Надо написать Пархому об отце и Хрисанфе.

— Завтра напишешь, Григорчик! Только надо подумать как, чтобы не навредить Пархому. Вдруг кто-нибудь перехватит письмо и прочитает. Наверно, надо узнать, не едет ли кто-нибудь в Юзовку, лучше с кем-то передать.

— Мама! Что же это делается? За что они так наказали отца? Хрисанфа? Они ведь не воры, ничего не украли.

— Не воры, сынок… А почему твой двоюродный дядя Аверьян сорок лет горе мыкает, пристанища себе не найдет? Потому, что честный человек, стоит за правду.

— Мама! Я хочу вам сказать… — робко начал, а потом разошелся Григорко: — Мне Пархом говорил, когда приезжал в гости, что у них на заводе рабочие тайком про новую жизнь рассказывают.

— Про какую жизнь, сынок?

— Такую… Он говорил, мама, что все можно сделать по-другому.

— По-другому?

— Ну, нашу жизнь… жизнь людей, рабочих людей. Ну, таких, как папа, дедушка, дядя Лаврентий, наш Пархом, как тех, кого я видел, когда ездил к Пархому в Юзовку, работающих на шахтах, на заводах.

— Ой, Григорчик, Григорчик! Молчал, молчал и заговорил. — Она обняла сына и стала целовать. — Ты уже вырос, Григорчик! А я все думала, что ты еще маленький. Мой соколик! — Отошла в сторону и пристально-пристально посмотрела на сына.

Он смутился, взглянул на нее любящими глазами.

— Ну что ты, мама! — произнес он наивно и доверчиво. — Какой я маленький? Скоро уже полных восемнадцать лет будет.

— Восемнадцать! — подошла к нему. — Уже и усы пробиваются! Взрослый. Одного хочу, чтобы ты был здоров. А будешь здоровым — то и счастье придет. Мы с твоим отцом живем вместе почти сорок лет и ни на кого не обижаемся.

— И я хочу так, мама. Чтобы жить вдвоем и быть счастливыми.

— А может, уже нашел себе любушку?

Григорко смутился еще больше. Ему прежде не приходилось говорить с матерью на такую тему. Да и как-то неудобно было. Поспешил перевести разговор на другое:

— Мама, вы о дяде Аверьяне вспомнили…

— А что такое?

— Я просто хотел спросить. Несчастливый он. До сих пор не женился.

— Невеста изменила ему. Вышла замуж за другого, не захотела ждать десять лет, пока он вернется из ссылки…

— А я, мама, хочу, чтобы все люди были счастливыми, чтобы ни дядю, ни отца, ни Хрисанфа, чтобы никого-никого не арестовывала полиция и цари не сажали в тюрьмы. Пархом говорил, что есть такие люди, большевики, они борются за то, чтобы не было царей… Мама! — схватил ее за руки.

— Что, сынок? — Встревоженно прижала его к себе.

— Мама! Я хочу быть вместе с теми людьми… Там, где Пархом.

— Где? — дрожащим, встревоженным голосом спросила мать.

— Ну с ними, с большевиками! — твердо произнес Григорко.

Она смотрела на сына и думала: вот и вырос дорогой ее мизинчик и уже мечтает о том пути, по которому пошел Пархом. «С ними, с большевиками!» Как горячо произнес он эти слова, с какой твердостью! Что может ответить ему страдалица мать? Неужели и его ждут скитания и тюрьмы? Но не станешь же отговаривать, если он хочет служить праведному делу?

— Береги себя, сынок! Иди с теми, к кому сердце лежит. Только береги себя, ради меня. Всех своих деток люблю, а тебя… а тебя больше всех…

— Мама! Я всем тем, кто издевается над людьми, всем царям и царятам отплачу и за отца, и за Хрисанфа, и за дядю Аверьяна! Я отомщу им!

Мать только молча прижала его к груди.

Большой радостью для всех Гамаев было письмо, присланное Хрисанфом. Лидия прибежала к Марии Анисимовне, и они читали его вдвоем. Потом позвали жену Лаврентия, читали еще раз, слово в слово. А вечером, придя с работы на помещичьем скотном дворе, письмо читал вслух Григорко.