Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1) Страница 58

Слушали послание архангельских ссыльных и радовались, слушали и плакали, слушали и проклинали палачей, угнавших родных на холодный север, слушали и улыбались, предвкушая радость встречи. Было чему и радоваться и плакать, улыбаться и гневаться. Хрисанф так складно и подробно все описал, что будто не письмо читали, а слышали его голос дома, в отцовской хате. Письмо было длинное, что было бы невозможно, и это хорошо знали Гамаи и Голубы, если бы оно шло по почте. Но его привез в Белогор честный человек, отбывший ссылку в Архангельской губернии и вернувшийся на родную полтавскую землю. Он был хорошим знакомым секретаря белогорского суда. Как-то разговорились с ним, и он сказал, что будет в Белогоре и зайдет к секретарю суда Андриану Даниловичу. Этот старый петербуржец успел перед отправкой шепнуть Хрисанфу о своем знакомом ссыльном. Еще и предупредил, чтобы в письмах, посылаемых почтой, ничего лишнего не писали, только про погоду и хорошее здоровье, потому что письма всех ссыльных и заключенных прочитывают недремлющие жандармы. Так поступали они, сообщая в своих письмах и про погоду, и про здоровье, и про то, что снилось. А это бесцензурное письмо привез человек за пазухой сорочки из грубого полотна, сотканного архангельскими ткачихами на домашних станках. И было хранимо оно так недели две, пока бывший ссыльный не прибыл в Белогор к Андриану Даниловичу, давшему знать Марии Анисимовне. Она поехала за ним и тоже спрятала в надежный тайник — поближе к сердцу.

«Вот пишу, — сообщал Хрисанф, — вам, наши дорогие, это письмо и думаю, что оно будет длинным, ведь около меня примостился отец, да и дядя Лаврентий. Вижу по их глазам, что им хочется о многом рассказать вам и чтобы я все это изложил на бумаге. Сегодня раздобыл у одного знакомого несколько листочков и испугался, что же я напишу на этих маленьких клочках? А мне и говорят: ты, мол, такой писака, что за вечер и листочка не нацарапаешь. Да довольно об этом. Однажды харьковские и черниговские мужики попросили меня написать письма к их родным. Они просили: пиши, сынок, так, как мы тебе диктовать будем, да чтобы на письмо было похоже. Они хотели, чтобы я начал так: «Пущено сие письмо года девятьсот пятого, месяца ноября, дня десятого. Посылаю вам поклон от сырой земли до ясного неба…» Но я не хочу вам так писать. Я хочу по-своему. Вот в этом письме и нет того «пущено сие письмо». Мы уже писали вам всем. Это я говорю и от имени дяди Лаврентия, поскольку он неграмотный, я за него пишу письма тете Марине. Только в сих письмах написано о погоде, поцелуях и поклонах от ясного неба до сырой земли. А теперь я опишу вам все, как было. Погрузили нас в телячий вагон без окон, с большой дверью, а вверху небольшие щели. В вагоне длинные деревянные нары, а на них солома. Ох и холодно же было! Наши зубы выстукивали так, точно во рту в бубен били. Мы и бегали по вагону, и прыгали. Вот так и грелись. Не буду описывать, как мы по нужде ходили. Стыдно говорить об этом. Стояла в углу вагона огромная бочка, и только один раз ее выносили на какой-то станции за Москвой… Вот так и везли нас, как телят. Одно скажу вам, что конвоировавшие нас солдаты вели себя точно звери, только и того, что не грызли нас зубами. В Архангельск привезли после покрова, там уже стояла настоящая зима. Мы думали, что замерзнем, как веточки на осине. Да дал бог, отогрелись. Вскорости и вашу посылку получили. Дай бог здоровья тому человеку, что наш адрес вам дал и сказал, куда нас загнали. Кожухи, и шапки, и валенки — все пригодилось. Иначе пропали бы. Теперь про погоду. Тут она не такая, как у нас в Полтавской губернии. Здесь такие лютые морозы, что человек без теплой одежды быстро богу душу отдаст. А как выпадет снег, то только держись! Солнца мало. Мы тут уже четыре месяца, а солнце всего два раза видели. Туман и холод. Отец и дядя Лаврентий частенько кашляют. Простудились. А я, бог миловал, чувствую себя как рыба в воде. Будто я тут и родился. Живем мы в городе Мезене. Правда, это и не город, а далекая окраина, в верстах шести от города. Есть здесь такой поселок, называется Каменка. Вот там мы и сняли комнату. Так что теперь мы хозяева на всю губу. Только есть нечего. Очень мало продуктов. Нам ведь выдают копейки, а за те деньги, что заработаем, харчуемся. За комнату тоже платим. В нашей комнате есть печь и полати. Вам смешно услышать такое слово. А нам радостно. Полати — это как у нас настил, только у нас настил, как солдатская койка, стоит на полу, а полати вверху, сделанные из досок под потолком между печью и стеной. Вот и барствуют на полатях отец и дядя Лаврентий, а я на лавке свои ребра тру. Дров тут хватает, деревьев вокруг много. Бывает, подберем где-нибудь бревно или купим сажень дров, я наколю их и затоплю. В комнате становится так тепло, что петь охота. Дорогая моя мама, и ты, Лида, и вы, тетя Марина, не подумайте, что мы только то и делаем, что поем, и в комнате каждый день тепло, и мы живем тут как у тещи на масленице. Всякое бывает, часом с квасом, а порой с водой. Не затем пишу, чтобы вы сразу слезы проливали, знаю вас. Нечего нюни распускать, мы далеко от вас, и руку не протянешь, чтобы ваши слезы вытереть. Сходите в церковь, помолитесь богу за наше здоровье и поставьте свечку во здравие рабов божьих Никиты, Лаврентия и Хрисанфа. Может, бог услышит, и нам тут легче станет. Теперь расскажу, что мы тут делаем. Господа судьи, когда выносили приговор, и думать не хотели, как нам тут придется жить. Они по повелению государя императора должны были осудить нас, а там хоть трава не расти. Осудили нас, вынесли приговор выслать в Архангельскую губернию, и каюк. Говорят, что нам причитается от казны «на харчи» по три копейки в день. Но нам дают не всё. Потому что эти несчастные копейки прилипают к рукам то стражников, то урядников. То у них денег нет, то не так слово сказал — и штраф. Ссыльные сами должны заботиться о своем пропитании. Спасибо вам, дорогая мама, за то, что вы на первых порах поддержали нас, прислали нам свои горемычные рубли. Вы же знаете, дома, в Запорожанке, это не то что тут. Тут мы у чужих людей, и никого не интересует, пили ли мы, ели ли. Вот и страдаем, как та коза, что бежала через мосточек и схватила кленовый листочек. Но ведь то коза, а для человека листочка с дерева мало. И магазинов тут нет, как у нас в Запорожанке и в Бело-горе. Теперь только я оценил базары в Белогоре. Мама! Какие у нас в Белогоре базары и ярмарки! Лишь сейчас я понял, какая это красота и польза людям. Бывало, посмотришь на белогорский базар, чего там только нет! И красные помидоры, и зеленые огурцы, и круглые, как луна, арбузы, а рядом с ними пахучие дыни. Кругом бабы приглашают отведать молока, ряженки, кислого молока в кувшинах. А сливы, а яблоки! А груши бергамоты, точно воском налитые! Да что это я? Зачем? Может, для того, чтобы напомнить нашим о белогорском привольном житье? Тут, даже если у тебя и полные карманы денег, ничего этого не купишь — не растет здесь, а доставлять далеко. Как тут один дед говорил: «За морем телушка полушка, да рубль перевоз». Чем мы питаемся? Хлеб покупаем на базаре, а то и сами печем. Я уже научился месить тесто, сам леплю ржаные хлебцы, такие кругленькие и аппетитные, что ты и не поверишь, мама. Только беда — нет тут капустных листьев, чтобы на них сажать тесто в печь. Как-то приятно становится на душе, когда вспомнишь о домашнем хлебе, к которому прилипли кусочки капустного листа. Иногда мы покупаем кусок мяса, тут оно такое мерзлое, что надо топором рубить. Варим бульон, а чаще — супы с картошкой. Вечером пьем чай с таком, сахара-то нет, и заварки тоже не достанешь. Разливаем кипяток по чашкам и хлебаем, заедая кусочками черствого хлеба. Вот так и трапезничаем, вспоминаем урядника, сынка помещика Зюку и вонючего червя Кудлаенко, желаем им ни дна ни покрышки да чтоб ослепли, чтоб на том свете черти пупы им оторвали. А дядя Лаврентий еще и такое придумал. Говорит, чтоб они, подлюки, в аду над котлом с ухой вверх ногами висели да нюхали день и ночь, а чертенята раскаленным железом беспрерывно им в пятки тыкали. Смех смехом, но надо ближе к делу. Из Архангельска гнали нас до Мезени пешком. Конвойные солдаты ехали на подводах, дремали, а мы на своих двоих. Натерли водянки на ногах, едва доплелись до речки Мезени, на которой стоит городок такого же названия. Работаем мы тут с утра до вечера. Сначала посылали нас в лес пилить сосны. Мать честная! Какие же они высокие и стройные. Такие высокие, что, как глянешь вверх, шапка с головы падает. Вот мы становимся у такого дерева и пилим, аж глаза на лоб лезут. Пилы часто тупятся, надо их раз за разом направлять. Берешь напильник и точишь зубья. Только не зевай, а то зубьями и полпальца можно отхватить. Бывало, до того наработаемся, что ноги не несут и чуть ли не на четвереньках домой ползем. Больше всего устает дядя Лаврентий. Хотя он и моложе нашего отца, но быстро выбивается из сил. Так мы его и тащим за руки. Постоим, постоим и снова тащим. А сбоку едет надсмотрщик-приказчик и покрикивает: «А ну быстрее идите, завтра утром снова на работу! Разленились! На каторгу бы вас!» Стращает нас каторгой, а мы ни слова. Что мы можем сказать? Лучше молчи, а то придерутся и в самом деле в тюрягу или на каторгу загонят. Это у них тут легко делается. Доложат, что ссыльный нарушает закон, оскорбляет надсмотрщика при исполнении обязанностей, и на следующий день суд. И тогда именем его величества императора всероссийского припаяют невинному человеку каторгу, и до конца дней своих будешь каторжником. Вот уже десять дней мы не ходим в лес, не рубим и не пилим сосну и пихту. Познакомился я с одним приказчиком на лесопильном заводе, у них как раз четыре человека отбыли свой срок и уехали. Так он принял нас. Скажу по секрету, каждый из нас дал ему по полкварты водки. Пускай пьет! А нам теперь лучше стало, и недалеко ходить на работу. Теперь мы распиливаем сосну вдоль. Стоят такие высокие треноги, как в нашем селе делают. Надо уложить на треногу длинный ствол дерева, распилить надвое или натрое, а тогда уже пилить вдоль, чтобы из бревна сделать доски. Вот мы втроем и вертимся около нашей треноги. Один стоит наверху, а один внизу, вдвоем надо пилить. Пилой сюда-туда, сюда-туда! Шарк-шарк-шарк! Весь день надо шаркать. Третий все время стоит на подмене, то одного, то другого сменяет. Вот этим сменным являюсь я, потому что старших нужно беречь, у них сил меньше. Так устанешь, что ляжешь спать, а руки туда-сюда, так и ходят ходуном. По ночам часто снится, что стою вверху и тяну на себя пилу, отец внизу, а дядя Лаврентий сидит на комеле, скрутит одну цигарку, потом начинает крутить другую. А мы пилим и пилим… Проснешься, засмеешься и подумаешь: скорее бы до мой. В углу нашей комнаты я поставил четыре длинных палки. Они служат нам календарем. На одной палке уже есть девяносто зарубок, теперь начал делать метки на второй. Отец и дядя одобрили мою затею. Каждый день берут палку в руки и подсчитывают, когда мы вернемся домой. Я забыл вам написать о том, что мы должны через день ходить в полицейскую канцелярию отмечаться. Это делается для того, чтобы полиция знала, не убежал ли кто-нибудь из ссылки за эти два дня. Бежим, спешим в канцелярию. Стоим, пока господин урядник соизволят поставить «птичку» напротив наших фамилий. Теперь, кажется, все. Да надо еще написать, где мы проживаем. Это, говорят, на берегу Белого моря. Наши запорожане ходили на заработки к берегам Черного моря, поэтому их и дразнили «черноморцами». А мы, видите, попали к Белому морю, значит, теперь стали «беломорцами». Правда, город Мезень прижался к берегу реки, и от него еще верст около двадцати до Мезенской губы. Губой назвали широкий залив. Он действительно широкий. Мы ездили туда. Широта такая, как расстояние от нас до Полтавы. От губы до Мезеня подплывают большие пароходы, и на них грузят прямые и длинные сосны, а также доски, которые пилим мы. Нашу прекрасную сосну и доски очень любят в Англии. Вот туда их и отправляют на пароходах.