Наталья Головина - Возвращение Страница 58

В 1866 году «лондонцам» станет известно, что Кельсиев сдался на русской границе властям, написав покаянную III Отделению. Чего-то в таком роде они от него и ожидали, поступок был продиктован степенью его здешней неприкаянности.

Рассказав гимназисту с репейниковой головой все, что в ту пору было известно о Кельсиеве, «лондонцы» выпроводили подростка учиться в Петербурге на историка: образованные и прогрессивные люди будут очень нужны России.

…Так вот, гости. Точно водопад лился… Адрес «звонарей» прибывшие в Лондон узнавали у Николая Трюбнера.

Бывали у них губернаторы, штабисты, старухи и архиереи, студенты, дамы с дочерьми (реже с сыновьями).

Между тем серьезно занемог Огарев: очень часты были у него теперь изнурительные припадки с потерей сознания. Он решился на операцию по пресечению связи между долями мозга — жестокий и рискованный в то время выход: операция была разработана сравнительно недавно и проводилась почти на ощупь, но после нее ему стало заметно легче. Однако он был все еще слегка погружен в себя и тяготился многолюдством, старался гулять в пустынных местах их сада. Но если сталкивался с кем-нибудь, то никто из его собеседников не мог заподозрить, насколько они сейчас ему в тягость. Как и Александр Иванович, он уже неоднократно был отражен в мемуарах — слегка отрешенным, полулежащим на кушетке, с роскошной бородой. Герцен пришлых любил, хотя сердился, когда являлись не вовремя. Затем увлекался знакомством…

Каждый из посетителей заверял, что заедет и в следующем году.

Наталия слушала их, горестно подняв ниточки бровей. Говорила, что чувствует себя как бы смотрительницей музея…

Своих посетителей Александр Иванович убеждал не только любопытствовать относительно их газеты и ее издателей, но ответственно и активно сотрудничать в ней.

То же он повторял из номера в номер на ее страницах: «Обращаемся ко всем соотечественникам: не только слушать «Колокол», но и звонить в него!»

Глава двадцать четвертая

Об истине глася

То было пятилетие надежд…

Уже с пятого номера «Колокола» стал расти поток писем из России. Начиная с 1859 года он стал выходить уже два раза в месяц на сорока листах, затем и более, появилось также обличительное приложение «Под суд!».

Все это были глубоко личные герценовские события, заветные. Успех, да что там — мощь, смысл их дела разрастались!

Стало известно, что Петербург предпринял дипломатический нажим на Пруссию и Австрию и они официально запретили провоз по своей территории лондонской литературы. Но ее везли. Альбион отверг подобные притязания. Спрос на «российский товар» возрастал, и лондонские издатели готовили уже второй выпуск сочинений Герцена на русском языке.

Письма из России по-прежнему шли на банк Ротшильда и на адрес Рейхелей, теперь живущих в Германии. «Лондонцы» не раз заверяли на страницах газеты своих незнакомых друзей, рискующих многим, в том, что присланные ими рукописи берегутся у них «свято».

…Маша и Адольф Рейхели уехали из Парижа, поскольку там стало очень дорого жить. И у них в семье добрые перемены: теперь, спустя шесть лет после смерти их первенца, у них родился сын — он назван конечно же Александром. Мориц уже ходил в гимназию и грозился выучить Сашу писать, как только тот сможет держать карандаш.

Рейхелей все эти годы Александр Иванович видел только на фотографиях. Адольфу было уже за сорок, он с легкими залысинами, кудрявой бородкой и с продолговатыми голубыми глазами; утончен, страстен и строго-пристален. Машенька казалась все той же: умное и простое лицо, только слегка погрузнел его овал. Одета строго и вне моды.

Как-то живется ей там, «начальнику штаба вольного русского слова»? — нередко думал о ней Александр Иванович. Машенька самоотверженна и терпелива — знала в детстве школу зависимости и нужды. Навыки эти не совсем без применения: переписывает ноты для продажи и сама кормит младенца грудью. Рейхель слишком музыкант, чтобы хорошо зарабатывать, они с Машей просто работают. Герцен любит его, считает одним из самых чистых людей, каких ему приходилось видеть. «В вашем кругу светло от работы и чисто от нее же», — написал он сейчас в письме к ним.

Александр Иванович представил себе еще раз, как Маша за полночь склоняется над колыбелью, отгороженной ширмами, где, как сообщают, новый Александр горланит на удивление, — запечатал свое к ним письмо, прибрал листки их писем.

Наметились перемены и в жизни Николая Платоновича. Впервые Герцен узнал о том от Наталии, самому что за надобность досматривать за другом. У той, когда она говорила о нем, было нечто вроде ревнивой истерики.

— Но ради всего святого не выказывай это Огареву! — попросил Герцен.

— И ты… ты сам, Александр, никогда не называешь меня Натали!.. — Ревность выплеснулась и на него также.

Дело было в том, что у Николая Платоновича появилась подруга. Здесь трудно найти логические основания для недовольства, но разуму тут, собственно, нет места. Более лестным оказалось бы для нее, если б он не смог ее забыть, примерно так могла чувствовать она. Потребовала познакомить их с Мэри Сатерленд.

— У тебя совершенно нет чувства чести! — обрушилась Наталия на Николая Платоновича, увидев ее и ее жилище. — Где же единство твоих воззрений, если больше всего ты любишь чистоту — и вот!..

Хозяйка полутемной чердачной каморки, не понимая по-русски, тем не менее чувствовала смысл происходящего, стояла слегка согнувшись от неловкости. В карих глазах — слезы… Теребила концы бедного платка на груди.

— Единства ведь в жизни не больше, чем в картинной галерее. Наталия Алексеевна, тут спит ребенок!..

— Уйдем же, Александр! Он указывает мне на дверь!

— Он сказал, что на кухне спит Генри.

— У этого ребенка никогда не было отца! Николай нашел ее в кабаке, разве этого не видно… разве недостаточно, чтобы уйти!

— Мы могли бы показать метрическое свидетельство, но оно ничего не меняет в том, что мальчику нужно спать…

Александр Иванович теперь уже с трудом увел заплаканную Наталию. Оставив удрученного Николая Платоновича в комнатке у рыжеватой ирландки Мэри.

Ей двадцать семь, она вдова. Кажется, простая и милая. Жаль, правда, что почти неграмотная. Работает на поденной. Ее малышу Генри пять лет.

…Что мучило в последнее время Огарева, так это мысль (спросить себя «из глубины совести»): отпустив когда-то от себя жену, не хотел ли он снять с себя ношу? Он успокоил Мэри и долго потом бродил по вечернему городу… Закончили они тот вечер вдвоем с Герценом в его кабинете. Был повод остаться наедине: Наталия страстно и горестно, с желанием обнаружить непорядок кинулась к своей новорожденной малышке Лизе, нашла, что у нее жар, и, кажется, накликала; никого к ней не подпускает и твердит: «Только мне ты нужна, бедная!» Ну да малютка пока не может понимать… Все уладится.

С Мэри и ее сыном Николай Платонович съедется одним домом в Швейцарии в 64-м году, но и в настоящее время он постоянно заботится о ней с Генри. Есть повседневный «труд любви», от которого бывает светлее другой душе, он им терпеливо исполняется. Огарев обучает ее грамоте и даже стихосложению, убеждает ее «расширять свой ум». Читает с ней Оуэна…

В его привязанности было, конечно, много от одиночества и идеализации окружающих. На взгляд Герцена, он слегка обольщался насчет своей подруги. Он писал к ней, когда она научилась читать: «Что я нашел в тебе, моя Мэри, и прочно ли мое чувство? Просто ты потеряла веру в себя… Но ведь и я скорее дурной, чем хороший человек. Разве нет в тебе того, что может составить счастье любого принца крови? Будь всегда добра и правдива сердцем, это единственное, что возвышает… У тебя есть здравый смысл, иными словами — честность ума и природная душевная красота. Ты понимаешь меня лучше образованных дам».

Александр же Иванович трезвее в суждениях, как и положено со стороны. И он не может скрыть своих опасений. Не стало бы цепями! Основа отношений, на его взгляд, — равенство развития. Да и то плюс еще какое-то высшее везение: чтобы под одной звездою!.. Так было у них с Натали. Даже и родились на одном диване в доме на Тверском бульваре…

Да, согласился Ник, помнивший их вместе.

Что же, подумал Александр Иванович дальше, Огарев — человек великодушной идеи. К тому же не боится крайних шагов, ему нечего терять на свете. И пожалуй, прав: он защищен бронею своего человеколюбия и романтизма, они в нем столь подлинные, что он не становится от них внутренне ранимым, но, напротив, защищен ими… У него есть потребность в подвижничестве, она может удовлетворяться в заботах о Мэри с сыном. И все же Герцен во многом сомневается…

— Да, Саша, я понимаю все возражения. Ты говоришь, что нам надо бы отринуть женщин. Но у меня на сердце стало легче… Положим, что все это прекраснодушие и фантазии. Но мне откликнулись с такой потребностью в преданности, тепле… Да и мальчика я спасу. Потому что Генри, без всякого преувеличенья — очень одаренная и добрая натура. И попробовать возвысить (прости за глупое слово) женщину и ребенка — стоит того, чтобы похлопотать. Ошибусь — тем хуже. Но не пропаду. А если не ошибусь?.. Из одного того стоит пытаться.