Наталья Головина - Возвращение Страница 59

— Да, Саша, я понимаю все возражения. Ты говоришь, что нам надо бы отринуть женщин. Но у меня на сердце стало легче… Положим, что все это прекраснодушие и фантазии. Но мне откликнулись с такой потребностью в преданности, тепле… Да и мальчика я спасу. Потому что Генри, без всякого преувеличенья — очень одаренная и добрая натура. И попробовать возвысить (прости за глупое слово) женщину и ребенка — стоит того, чтобы похлопотать. Ошибусь — тем хуже. Но не пропаду. А если не ошибусь?.. Из одного того стоит пытаться.

(Спустя год Мэри случайно познакомилась с одной образованной женщиной, попавшей в бедственное положение. Старшие ее дети делали на продажу бумажные игрушки — едва прикрытая форма нищенства. Вся семья теснилась в одной кухне. Мэри делилась с ними обедом и стала учиться у нее правописанию. Всё без подсказки Николая Платоновича, и даже скрывая это от окружающих. Совершенно в его духе…)

Когда он бывал у нее в гостях, Мэри готовила на спиртовке яичницу и чай. Она удивительно не умела кулинарничать… И они постоянно толковали о том, что «религия — это потребность в господине, который награждал бы и наказывал». Огарев хотел освободить ее от церковных догм. Мэри возражала, что ведь у нее есть потребность видеть в нем господина — и она счастлива при этом… Он разводил руками.

— Милая! Я хочу доброты, награды в этой жизни, а не в той. Таково мое отношение ко всякому, если он не употребляет свою власть над другими во зло, в противном случае я считаю своим долгом противостоять неправой власти всей силой мысли, слова и печати, которой я обладаю, будь то власть отдельной личности или целого класса, — вот и вся мораль, в которую можно верить… Зачем мне религиозная и зачем быть господином или подвластным?

Порой им не удавалось видеться по нескольку дней. И тогда через полгорода они посылали друг другу письма. Он писал ей, что очень любит свою Мэри и мальчика. И правда ли, что он, почти старик, может быть так любим ею и так счастлив, если бы это была только шутка, он бы сошел с ума. Ему так хорошо теперь, что он начинает бояться смерти, чего с ним никогда не было. Чувство это противоречит его летам и даже его характеру.

Она отвечала: как-то он поживает сегодня? А она весь нынешний день стирала на мальчика и на себя и очень устала, у нее нет ничего нового рассказать своему милому Николаю.

Николай Платонович думал о том, что надо бы выучить Мэри, скажем, портновскому мастерству. Не дело ей быть содержанкой или только женой. Он размышлял о ее судьбе и о том, что должен позаботиться дать ей цель в жизни и интересы. У него самого есть целый мир работы для родины, друзья, память — у нее же только Генри и он. И как убедить ее, что музыка не скучна? Пусть Мэри не ревнует его к музыке… Однако его мир — это еще и она. Истинное чувство, странное чувство к ней, в которое вложена его душа…

Порою многое восполняется и наверстывается в жизни, почти все.

…Чуть в стороне от фронтона III Отделения, возле Цепного моста в Петербурге, прогуливался ясным днем сравнительно молодой человек. Понятие это при стройности осанки и непринужденности манер растяжимо лет до сорока. Пожалуй, около того было Владимиру Петровичу Перцову, довольно влиятельному чиновнику Министерства внутренних дел. Черты его лица были тонки и насмешливы, он был одет в отлично сшитый чиновничий мундир своего ведомства.

К нему подошел человек много старше его, с глубоко сидящими черными глазами в сетке морщин, придававших его лицу сосредоточенное и грустное выражение, с белыми висками. Это был Эраст Петрович — старший брат Владимира, владелец малой пробочной фабрики на окраине Петербурга.

Они обнялись — как бы узнающим движением (оба занятые люди, видеться им приходится не каждую неделю) — и поговорили о домашних новостях. В многочисленном клане Перцовых тринадцать братьев и сестер, немало других родственников, все они тесно дружны, вестей всегда много.

Они прошлись по набережной.

— Явней всего всегда — тайное, ну так мы здесь вам и отдадим, братенька!.. — Свою любимую шутку оба проговорили негромко хором. У Владимира это получилось с азартной улыбкой, у старшего Перцова — саркастически.

Владимир передал Эрасту Петровичу томик стихов и в нем копии документов своего министерства.

— Брат Костя тоже сообщает много славного, — заметил старший.

— Ну что, Пимен, прогуляемся еще по хорошей погоде? Поди, совсем солнца не видишь?

— Да уж… да. — Эраст Петрович ласково посмотрел на брата, который был моложе его на целых семнадцать лет, однако… скорее тот был бледноват: в Министерстве внутренних дел много работы, начальников отделений то и дело задерживают допоздна по поводу каждого предпринятого «лондонцами» шага.

— Заглянуть бы теперь в кофейную, да не стоит пугать добрых людей мундиром. У Шахова ведь в трактире за плату почти без поручительства дают читать «Колокол» и другое… Прогорит из-за своей жадности, и люди пострадают. У нас уже известно, ты ему передай… Такой вот еще анекдот теперешнего правления: особые письмоводители в министерстве переписывают с красивыми нажимами лондонские выпуски специально для государя — тот не любит читать по-печатному… Министр Ланской обронил (а у самого физиономия, скажу я тебе, глумливая), что, несмотря на отменное перебеливание, у его величества после чтения «лондонцев» разливается желчь и он спрашивает: кто у нас в России государь — Александр Романов или Александр Герцен?!

Братья расстались, чтобы увидеться на днях, когда Владимир вновь доставит брату последние секретнейшие циркуляры империи. Старший Перцов побывал в Лондоне и держит связь с Герценом. Поставлял сведения и самый младший в семье — Константин, чиновник по особым поручениям при казанском губернаторе. Они — одни из множества корреспондентов Герцена из российских канцелярий, ведомств, Святейшего синода… Что испытывают патриоты, сообщая Вольной типографии об отечественных язвах и пагубах? Горькое чувство. И желание, чтобы стало чище.

Возможно, в тот же самый вечер, когда старший Перцов допоздна сидел над письмом в адрес Рейхелей и затем над своими личными записями — немолодые уже годы и долг литератора заставляли не мешкать с заветным (Эраст Петрович — признанный когда-то Пушкиным историк и сатирический поэт, но доносы закрыли какой-либо выход для его литературного труда), — возможно, в тот же час писал Герцену и другой его постоянный корреспондент, питерский беллетрист Николай Мельгунов.

Николай Александрович — давнишний знакомый «лондонцев», еще по московской кружковой юности, прозаик из невеликих. Он всегда был склонен примирять какие бы то ни было споры своих друзей, действуя так из добрых намерений и просто из благоприличий. Еще Белинский когда-то сказал о нем, что тот напрочь не понимает «убеждений и характеров». Поэтому роль его в литературе и в свете не стала сколько-нибудь заметной.

Дважды он бывал за границей и в Лондоне и проштрафливался там в глазах русского посольства, но возвращался по вызову в срок. Освоил, шутил Герцен, жанр «чистосердечного раскаяния в непозволительных суждениях в эмигрантских кругах»… Каялся — и его вновь выпускали за границу.

Бесхребетный… И все же он был отчасти дорог Герцену по воспоминаниям прежних лет и не раз оказывался полезным. «Милый Мельгунов, пишите! — просил его в письмах Александр Иванович. — Напомните мне всё разом: людей у нас в отечестве, непрерывно пишущих, то есть чиновников; людей, почти никогда не пишущих, то есть русских литераторов; поэтов III Отделения…»

Николай Александрович был должен Герцену две тысячи… и склонен еще занять (это уж нет, решили «звонари», помещик он не из бедных, и святое дело должно быть свято), регулярно поставлял им факты без оценок и комментариев, но зорко подмеченные.

Корреспондент, должник… Исправный корреспондент. Тут как нельзя кстати оказывались обширнейшие знакомства Мельгунова от двора до газетенок.

…Сотрудничество мужественных Перцовых оборвалось, по счастью, не слишком трагически. Вновь последовал донос, уже второй в судьбе Эраста Петровича. Вполне угадывая размах и последствия этого дела (Владимир — столоначальник Министерства внутренних дел), лица, производившие дознание, постарались его замять. И все же… В следственном деле Перцова-старшего три десятка допросных пунктов по поводу крамольных дневниковых записей, запрещенных статей и связи с «Колоколом».

«Так что же, господин Перцов… В десятом номере «Колокола» был оглашен текст секретного циркуляра от 26 декабря 1855 года — пожалуй, не слишком удачно сработанный… В нем предложено было начальникам губерний «водворять (мда, действительно — вместо «выдворять»…) издаваемые на русском языке за границей сочинения и своевременно пресекать этот промысел» — не так ли? Публикация сего документа сопровождалась репликой так называемого Искандера: «Приславший нам сообщает, что написал циркуляр А. И. Левшин (товарищ министра), мы же думаем — сочинил кто-нибудь из сторожей…» Надо думать, тогда и началась ваша противозаконная деятельность?» — «Сие отнюдь не доказано». — «Сношение ваше с Герценом подтверждает обнаруженное черновое письмо, в котором вы к тому же упрекаете его в недостаточной радикальности! Затем — лондонская записка Герцена: «Я был у Вас и не застал. Зайду в четверг, завтра я занят». Перцов: «Писем я Герцену не посылал, а, находясь за границей в дурном расположении духа и здоровья, делал записи для себя. А при его визите скрылся из благоразумия — вот тут же написано, что был и не застал. Мы не сошлись бы во взглядах ни в одном вопросе».