Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель Страница 58

В Уайт-холл понемногу стекались сторонники короля. Большей частью это были дворяне старинного склада. Они не занимались хозяйством и жили в своих замках без трудов и забот, веселясь и охотясь; подобно своим дедам и прадедам, считали за честь служить своему королю, но никогда не занимались политикой; шли в стан государя главным образом потому, что презирали этих мещан, пивоваров и скотоводов. В особенности эти люди презирали пуританскую веру, запрещавшую праздники, игры, вино и предписывающие носить простые костюмы и причёски. Как и представители нации, они были вооружены, и время от времени обнажали клинки в знак того, что в любой момент готовы их применить, видимо, подбадривая себя бряцаньем оружия. Охрану Уайт-холла удвоили, не то делая вид, не то в самом деле страшась нападения. Королевская армия была распущена постановлением нижней палаты, но король всё ещё имел право набрать новое войско и бросить его на парламент. Депутаты решили лишить короля этого священного права, не в первый раз нарушив основанную на традиции конституцию. В постановлении о наборе экспедиционного корпуса с предельной ясностью говорилось, что король «ни в коем случае, кроме вторжения чужеземцев, не может предписывать принудительного набора своих подданных на военную службу, ибо...», это «ибо» замечательно своей демагогической логикой, «...это право несовместимо со свободой граждан». Заодно его лишили права собирать ополчение и назначать его командиров. Теперь это право переходило к парламенту.

Король ещё раз попытался обезглавить парламент. Он завёл тайные переговоры с Эдуардом Хайдом, одним из вождей умеренной части нижней палаты, который явно был склонен перейти на сторону монарха. Хайда возмущали реформы. Он был предан официальной религии. Преследование епископов ему было противно. При случае он уже давал почтительные, но благоразумные советы королю, которыми, впрочем, тот воспользоваться не сумел или не захотел. Монарх предложил ему возглавить правительство. Хайд не доверял Карлу, считал его слишком слабым и отказался. Он растолковал государю, что, сохранив независимость, оставшись в нижней палате, где имеет значительный вес, сможет оказать больше услуг, и пообещал соблазнить столь пленительной должностью своего соратника Фокленда.

Люциус Кери Фокленд был человеком высокой морали, твёрдых, обдуманных убеждений. Он всем сердцем поддерживал то, что могло принести свободу каждому англичанину и процветание Англии; убеждения с самого начала привели его в стан оппозиции. Злоупотребления и беззакония рождали негодование в этой безукоризненно честной душе. Он презирал двор за любостяжание и эгоизм и недолюбливал Карла за слабость характера и недалёкость ума, долгое время поддерживал Пима и Гемпдена, пока те боролись за восстановление справедливости, но его стало коробить, когда оппозиция стала нарушать конституцию. Отдалившись от них, стал ближе королю и двору. На предложение Хайда он поначалу ответил отказом, главным образом из соображений морали. Он не хотел прибегать ко лжи, шпионажу и подкупам, может быть, средствам полезным, говорил он, в политике даже необходимым, но которыми тем не менее не мог себя замарать. Возражения Фокленда оскорбляли самолюбие короля, но такой человек был нужен ему для тайных целей, и он обещал ничего не решать, прежде не спросив его мнения. Фокленд согласился, но неохотно, чувствуя, что совесть его неспокойна, оправдывая себя только тем, что намеревается служить не одному владыке, но всей стране. Король назначил его на должность государственного секретаря. Его соратник Джон Колпеппер, личность менее яркая и менее совестливая, был назначен канцлером казначейства.

Какие-то предложения были сделаны и Джону Пиму, вождю оппозиции, разумеется, через посредников. Однако у Пима было несравненно больше политического чутья, чем у Хайда и Фокленда, он понимал, что королю ни в чём верить нельзя. Больше того, он догадывался, что за этими переговорами таится какой-то подвох, что, заигрывая с людьми оппозиции, монарх, как и прежде бывало, готовит какой-то предательский, внезапный удар из-за угла. В этом его каждый день убеждала молва. Носились слухи, что самой жизни Пима угрожает опасность, что ирландские мятежники идут или готовы прийти на помощь королю, что непременно закончится расправой с парламентом. Люди с улицы то и дело доносили о заговорах, которые затевают сторонники Карла. Толпа, вставшая на защиту депутатов, вооружённая ножами и палками, с каждым днём становилась всё гуще.

Казалось, какая-то опасность висела в воздухе. Представители нации нервничали и тридцать первого декабря потребовали вернуть стражу, которую полтора месяца назад король отозвал. Государь отказался решать этот важный вопрос до тех пор, пока не получит от нижней палаты письменного запроса. Письменный запрос был отправлен в Уайт-холл, а пока вожди оппозиции приказали внести в зал заседаний запасы оружия на случай, если на них будет совершено нападение.

Возможно, эта мера остановила тех, кто бряцал оружием в Уайт-холле. Три дня спустя монарх отказал предоставить парламенту стражу, но объявил:

«Я обязуюсь торжественно и ручаюсь честью короля охранять вас, всех и каждого, от всякого насилия, с таким же тщанием, какое я мог бы употребить для моей собственной безопасности и для безопасности моих детей».

Ему никто не поверил. Он несколько раз давал Страффорду точно такое же честное слово, а тот был мёртв. Не мешкая ни минуту, парламент разослал распоряжение лорду-мэру, шерифам и городскому совету держать наготове ополчение лондонских горожан и во всех уязвимых местах Сити выставить сильные караулы.

Приказ был отдан в самое время. К вечеру в тот же день, когда король давал честное слово, на заседание верхней палаты явился Эдуард Герберт, генеральный прокурор, и обвинил в государственной измене именем короля лорда Эдуарда Монтегю-Кимболтона, а также Пима, Гемпдена, Холза, Строда и Гезлрига. Генеральный прокурор предложил образовать комитет для разбора выдвинутых королём обвинений и тут же, пока суть да дело, арестовать депутатов.

Лорд Кимболтон встал и твёрдо сказал:

— Я готов повиноваться всем повелениям, которые последуют от палаты, но, так как против меня выдвинуто публичное обвинение, я требую, чтобы публичным было и моё оправдание.

Тем временем в нижнюю палату пришло сообщение, что, ещё не предъявив обвинение, король направил в дома подозреваемых своих представителей, те обыскивают, отбирают бумаги и накладывают печати, не имея постановления суда. Права граждан и привилегии депутатов были откровенно нарушены, точно король бросал вызов депутатам, и представители нации тотчас потребовали арестовать тех, кто этот незаконный обыск провёл. Происшествие ещё волновало умы, когда из палаты лордов явился герольд и объявил:

— Именем короля, моего государя, я пришёл требовать, чтобы господин председатель выдал мне пятерых джентльменов, членов этой палаты, которых его величество повелел мне арестовать по обвинению в государственной измене.

Герольда выслушали в полном молчании. Никто не двинулся с места. Обвинённые в государственной измене не шевельнулись. О выдаче их на расправу не могло быть и речи. Председатель предложил герольду покинуть палату. В тишине и спокойствии, не свойственным представителям нации, составили комитет, в состав которого включили Фокленда и Колпеппера, новых королевских министров. Их положение было глупейшим: король клялся, что не станет ничего делать, не советуясь с ними, а они ничего не знали о том, что готовится обвинение, несвоевременное, нерасчётливое, более опасное для короля, чем для парламента. Его члены тотчас отправились к монарху и доложили, что на столь важное обвинение представители нации могут ответить только после серьёзного обсуждения.

Обсуждение состоялось совместно с палатой лордов и было коротким. Разногласия между палатами на время исчезли. Король явным образом зашёл чересчур далеко, не взвесив обстоятельств, не рассчитав сил. Парламент единодушно постановил снять печати с домов обвиняемых. К королю отправился герцог Ричмонд и от имени обеих палат потребовал вернуть парламенту стражу. Король нахмурился и с ядовитой усмешкой сказал:

— Я дам ответ завтра.

Ночь была беспокойной. По улицам Лондона ходили усиленные патрули, составленные из горожан. Ночная тьма то здесь, то там нарушалась тревожными бликами факелов. Из дома в дом переносились беспокойные слухи. Говорили, будто король собрал вокруг себя кавалеров и приказал им быть наготове, а в Уайт-холл доставили из Тауэра пушку и две бочки пороха. Все понимали, что происшествие требует чрезвычайных мер. Пуритане всю ночь молились, роптали и плакали. Многие кавалеры были подавлены: глупость происшествия была для них очевидна.

Король в самом деле собрал вокруг себя три или четыре сотни вооружённых дворян. Это была вся его военная сила, которую он мог противопоставить трём или четырём сотням депутатов парламента, таких же дворян, которые были так же вооружены и с таким же мастерством владели оружием, и толпе горожан, которые с утра до вечера охраняли Вестминстер. Он всё ещё заблуждался, что достаточно одного имени, чтобы верные подданные без сопротивления, без ропота повиновались ему. Карл решил лично явиться в парламент и, не прибегая к силе, одним своим видом смирить непокорных. И обещал заплаканной королеве возвратиться победителем через час.