Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории Страница 59

— Что-то случилось, — сказал Бомболини. — Что-то серьезное.

Они вернулись в дом, когда мотоциклист повернул обратно.

— Ты вот что ему скажи, — посоветовал Баббалуче. — Ты его спроси: мы-то, дескать, может, и состарились, а вот когда немцы-то собираются повзрослеть?

Фельдфебель Трауб стоял в дверях с конвертом в руке, но фон Прум не поднимал головы. Он работал над «Бескровной победой», и ящик из-под винограда, заменявший ему письменный стол, был весь завален исписанными листками бумаги. Трауб знал, что капитана нельзя беспокоить, когда он работает над своим докладом, и тем не менее на этот раз решил рискнуть.

— Мне думается, я принес хорошие вести, герр капитан, — сказал фельдфебель.

— Значит, они могут подождать, — сказал фон Прум.

— Мне думается, герр капитан, что завтра вас уже будут величать майор фон Прум.

Трауб услышал стук пера, ударившегося о ящик, однако капитан и тут не появился в дверях.

— Одно я знаю твердо, — произнес капитан. — Никогда ни на что не следует полагаться. Ты читал нашего Клаузевица? «На войне единственный падежный план тот, который предусматривает, что всего нельзя предусмотреть». Примерно что-то в этом роде.

Капитан фон Прум продолжал работать еще минут пятнадцать — недурная самодисциплина, отметил он про себя, — и только после этого вышел в смежную комнату.

— Если я иной раз позабуду назвать вас майором, — сказал фельдфебель Трауб, — вы уж не прогневайтесь. Мне потребуется время, чтобы привыкнуть.

— Я дам тебе месяц на тренировку, — сказал капитан фон Прум, и оба рассмеялись.

В конверт были вложены две бумаги. Одна из них оказалась письмом от его брата Клауса, адресованным на Монтефальконе.

«Дорогой брат!

Все, все. Ничего другого не существует.

Вот этот самый твой брат.

Кажется, я схожу с ума. Что бы ты счел нужным сказать немецкому юноше, который сходит с ума?»

Поскольку вторая бумага должна была содержать добрые вести, капитан пожалел, что начал с письма Клауса — оно несколько омрачило предстоящую радость. К тому же он никак не мог припомнить своего предыдущего письма, и это его удручало — ведь было ясно, что Клаус отвечает на его вопросы.

Но он утешился мыслью, что не зря выработал привычку сохранять копии своих писем. Он разыскал это письмо. Ницше задавал два вопроса. Первый: что для солдата жизнь? И второй: какой солдат не захочет умереть во славу своего оружия? Проблему безумия Клауса (а в том, что брат сошел с ума, капитан ни секунды не сомневался) он решил обдумать несколько позднее. Он взял второй листок и с удивлением отметил, что рука у него дрожит. Письмо было неофициальное, написанное от руки.

«Фон Прум! Не такого Вы ждете известия, и не такое известие собирался я Вам послать.

Я представил вас к повышению в чине и к награде, как и обещал. И то и другое было отклонено.

Ваши действия были высмеяны, а в соответствии с этим — и мои рекомендации.

При подсчете количества вина, обычно продаваемого оптовыми торговцами Санта-Виттории и фирмой «Чинцано», выяснилось, что Вы должны были сдать примерно шестьсот тысяч бутылок вина, а не сто пятьдесят тысяч, которые Вам таким «чудесным» образом удалось доставить в Монтефальконе.

Отсюда возникает простой вопрос: где остальное вино?

Ваш рапорт должен быть представлен завтра к десяти часам утра.

Шеер»

Капитан фон Прум вернулся к себе в комнату, притворил за собой дверь и больше не появлялся до вечера. Он знал, что должно за этим последовать. Ему будет предъявлено обвинение в том, что он позволил итальянцам удержать львиную долю вина, чтобы заставить их привезти остальное вино в Монтефальконе. Это обвинение будет опровергнуто ревизией оставшегося вина.

Его могут обвинить в обыкновенном воровстве и тайном сговоре с неприятелем — в том, что за известную денежную сумму или за вознаграждение, которое будет уплачено по окончании войны, он присвоил себе в корыстных целях вино, являющееся достоянием фатерланда. В этом случае вино где-то спрятано и должно быть обнаружено.

Возможно также, что этот казус будет воспринят как проявление трусости, подобно тому как это имело место в Сан-Пьетро-ди-Камано, где жители пригрозили офицеру, военному коменданту города, расправой, если у них отнимут вино. А на последствия, сказали они, им наплевать. Офицер поверил их угрозе и представил ложные сведения относительно вина.

Немцы проявили гуманность и позволили офицеру расправиться с жителями собственноручно.

Или, наконец, его в самом деле могли одурачить, и тогда вино спрятано где-то в городе. Где-то здесь лежит спрятанное вино, а его одурачили; вино есть, а его провел за нос Итало Бомболини.

Этому предположению фон Прум не в состоянии был поверить. Он был убежден, что разгадка таилась где-то еще.

В этот день он совершил ошибку. Он вышел из дома Констанции Пьетросанто и быстрым, беспокойным шагом начал обходить улицы, заглядывая во все закоулки, обследуя город с дотошным любопытством разведчика, и застывшее на его лице хищное выражение доезжачего, выслеживающего добычу, прежде чем спустить со сворки гончих, выдавая его чувства, выдало нам и его намерения.

Все поняли. Таким образом, элемент неожиданности, которым дорожит каждый хороший солдат, был фон Прумом утерян. К вечеру он снова появился на Народной площади, когда всем уже все было ясно и все ждали его появления, и, увидав Итало Бомболини в кучке других горожан возле фонтана, направился по своему обыкновению прямо к нему. Но сейчас ему мало было одного мэра. Он хотел видеть глаза всех остальных тоже. Его взгляд был холоден и тверд и, казалось, лишен всякого интереса, словно им руководило одно лишь любопытство и происходившее не имело для него особого значения. И так же холодно, ровно и бесстрастно звучал его голос.

— Теперь мне все известно, — сказал он. — Где остальное вино?

— Какое остальное вино? — спросил Бомболини. На лице его изобразились изумление и гнев.

— То, что у вас осталось.

— Вы не можете забрать у нас оставшееся вино, — сказал Бомболини. Его голос начал срываться на крик, и у окружавших его мужчин потемнели лица. — Это наше вино. Вы обещали нам не трогать его. Вы что же — обманули нас? Или слово немецкого офицера — это кусок дерьма?

— Ты знаешь, какое вино я имею в виду.

— Мы за это оставшееся вино будем драться, капитан. Будем драться, потому что ничего другого нам не остается, только драться.

— Мы умрем, — сказал Пьетросанто, — но и вы, будьте вы прокляты, умрете вместе с нами.

Тут кто-то обхватил Пьетро сзади и оттащил подальше от капитана.

— Пьетро не то хотел сказать! — закричали капитану. — Просто он хотел сказать, что отнять у нас вино — это нам хуже смерти.

Здесь уже не раз говорилось, да и повсюду об этом говорят, что итальянцы — прирожденные актеры и до тонкости изучили ремесло лжи; должно быть, это правда, иначе как бы могли мы все так хорошо сыграть свою роль тогда?

— Я не про это вино говорю, — вынужден был сказать немец. — Мы не собираемся отбирать у вас это вино. По рукой тому мое слово. Я говорю о другом вине.

И тут они окружили его; перед ним были разинутые от удивления рты, выпученные глаза — словно все увидели невесть какое диво и никак не могут взять в толк, что же это такое; лица у них стали вдруг такими же бессмысленными, как у дурачка Фунго, а речь — столь же бессвязной, как выкрики Капоферро.

Тогда немцу пришлось рассказать им, сколько вина, судя по реестрам, продавалось оптовыми торговцами и фирмой «Чинцано», откуда следует, что где-то должен быть спрятан миллион бутылок, а они слушали его и разевали рты все шире и шире, а потом все начали негромко переговариваться:

«Как это? Нет, не может быть… Что-то тут не так… не так… не так».

И когда капитан умолк, кто-то сказал, что нигде на всей земле не сыщется народа, который был бы так богат вином, и все молча закивали в знак согласия.

Людям, взявшим себе за правило всегда говорить правду, нередко кажется, что обладание этой добродетелью дает им право горделиво утверждать, будто они безошибочно могут распознать, когда человек лжет.

Так, например, капитан фон Прум был твердо убежден, что нужно только следить за губами человека и смотреть в упор ему в глаза, и тогда этот человек, если он лжет, обязательно начнет запинаться и заикаться и отводить глаза в сторону, потому что правда и честность, столкнувшись с ложью, непременно одержат победу. Капитану не мешало бы знать, что хорошая ложь всегда лучше правды, потому что ложь умеет ловко рядиться под правду, а правда, неуклюжая правда, она как есть, так и есть. Если доброму итальянцу, когда он говорит правду, все время смотреть в рот, то он, может, и начнет запинаться, но, уж если он лжет, тут не запнется нипочем. Недаром даже сам Учитель сказал: «Никогда не говори правду, если можешь обойтись ложью».