Джирджи Зейдан - Аль-Амин и аль-Мамун Страница 6

— Умей ты хорошо играть на флейте, — отозвался солдат, — то и тебе выпала бы удача, как Барсуме, или Ибрахиму аль-Мосули[20], певцу, или же… — он умолк и задумался. — Но возблагодари лучше господа за свою судьбу, потому что близость ко двору не избавляет от опасностей в этом мире. Как бы ни был прекрасен твой земной удел, сможешь ли ты подняться выше, чем, к примеру, Бармекиды? А ведь тебе хорошо известно, что с ними в конце концов приключилось…

— Смотрю я, друг, ты будто какой философ или святой отшельник! — перебил его бродяга. — Что до меня, то, если можешь, посели меня в Замке Вечности, сделай придворным певцом халифа, флейтистом или поэтом, а когда придет беда — уж как-нибудь господь вызволит! Или лучше сделай меня солдатом на жалованье, как ты сейчас, а сам будь моим начальником! Вместе тогда пойдем на войну и вернемся с богатой добычей и пленными красавицами… — он закашлялся и, не договорив фразу, рассмеялся.

— Если вернешься живым, — заметил солдат, качая головой.

— Почему ты не пошел в поход на Самарканд против Рафи Ибн аль-Лейса[21]? — продолжал бродяга. — Ведь эмир правоверных уже выступил туда два месяца тому назад. Может, ты не веришь в нашу победу?

— Будущее ведомо только господу, — пожал плечами солдат. — А идти нам или нет — решают наши начальники. Имей в виду, что ар-Рашид в этот поход пошел совсем больной, а за себя в Багдаде сына своего, Мухаммеда аль-Амина, оставил. А у этого юноши душа широкая, щедрая, и властью он не хуже отца сумеет распорядиться. Я думаю, это и вам на руку, потому что вижу: старший ваш, аль-Хариш, стал очень близок ко двору, будто каким вельможей заделался.

— Кажись, так, — согласился бродяга. — Да только не будет нам удачи, пока… — он оглянулся по сторонам и понизил голос до шепота, — пока аль-Амин халифом не станет. Вот тогда, быть может, позавидуешь мне, что я бродяга, как сейчас завидую я тому, что ты солдат.

Тут он повернул голову в сторону сада и воскликнул:

— Чую, рыбой жареной пахнет!

Все то время, пока они говорили, Симан настраивал лютню. Меж тем ночь окутала все своим черным покрывалом, и в темноте стал виден горящий неподалеку костер и поднимающийся над ним дым. Вдруг Симан выронил лютню и закричал:

— Ах, я же совсем забыл про рыбу!

Ему понадобился светильник, и он бросился к вделанной в стене подставке. Поправив фитиль пальцем, Симан принялся разжигать светильник. Для этого он схватил кресало, положил на кремень трут и ударил по нему стальным кресалом. Брызнула искра, и трут загорелся. Виноторговец поднес к нему спичку с серной головкой, которая тут же вспыхнула, и с ее помощью зажег светильник.

Пока Симан был занят высеканием огня, бродяга устремился к костру и, не обращая внимания на огонь, подхватил рыбину. Так же бегом он вернулся к солдату, положил рыбу на лепешку, сам уселся и закричал хозяину:

— Ну-ка, неси две чаши кутраббульского!

— Нет у меня такого вина, — мрачно отозвался Симан, — но я напою вас настойкой из изюма на меду.

Он принес настойки и подал им, стараясь держаться приветливо и услужливо, а в душе моля всевышнего поскорее избавить его от этих гостей.

А бродяга с солдатом лишь беззаботно попивали вино, посмеивались и никуда, по-видимому, не спешили, так что Симану ничего не оставалось как присоединиться к их веселой компании.

Глава 3. Богослов Садун и аль-Хариш

Они все так же смеялись и шумели, когда вдруг услышали голос какого-то человека, выкрикивающего:

— Свежая рыба! Отборная! Отдаю по дешевке!

Так кричали разносчики в те времена. Бродяга вскочил со слогами:

— Ну, вот и выпал счастливый случай рассчитаться с тобой, хозяин Симан!

Он достал из торбы камень, вложил его в пращу и вышел из лавки, на ходу крикнув Симану:

— Поспеши-ка за мной, будешь подбирать рыбу!

Симан решил, что бродяга сейчас убьет беднягу торговца. Движимый жалостью, он бросился следом и успел схватить своего гостя за руку, помешав ему метнуть камень. Затем Симан бросил взгляд на разносчика, шедшего по дороге. Ему с трудом удалось разглядеть того в сгустившейся темноте. Заметно было только, что разносчик — человек бедный: ноги — босые, руки — голые, тело едва прикрыто рваной одеждой, на голове чалма, а на ней соломенная плетенка с поблескивавшей в темноте рыбой.

Бродяга скинул с себя руку Симана.

— Не мешай мне, — сказал он, — я тебе за одну рыбу две верну.

— Пожалей ты этого несчастного, не убивай его, — взмолился Симан, — а мне ничего не нужно!

— Не бойся, — рассмеялся оборванец, — я только рыбу камнем собью, а человека и плетенку даже не задену, сам увидишь.

Раскрутив пращу, он метнул камень, который попал точно в товар, лежавший поверх чалмы торговца; несколько рыбин упало, но торговец продолжал свой путь, ничего не подозревая, — в самом деле, бродяги были весьма искусны в метании камней.

В руке у торговца рыбой была лепешка, и бродяга предложил Симану:

— Хочешь, я выбью у него и эту лепешку?

Слова его случайно достигли ушей разносчика, и он обернулся. Ужас отобразился на его лице при виде бродяги с пращой, и, бросив лепешку на землю, с криком: «Возьми ее, только меня не трогай», он пустился бежать со всех ног. Бродяга, громко хохоча, бросился за ним и вскоре воротился с двумя рыбами и лепешкой. Дивясь про себя такой ловкости, Симан взял рыбу и понес к огню — жарить, вновь моля господа поскорее избавить его от столь опасных посетителей.

И вдруг всевышний словно внял его мольбе: не прошло и минуты, как послышался стук подков и звон упряжи — звуки, внезапно оборвавшиеся у садовых ворот.

Разговор смолк, бродяга и солдат застыли в напряженном молчании. Симан повернулся к воротам и сквозь густую пелену разъедавшего глаза дыма увидел высокого, чуть сутуловатого человека, облик которого внушал глубокое почтение. Голова вновь прибывшего была повязана большой черной чалмой, наполовину скрывавшей его высокий лоб; джубба[22] цвета меда была стянута широким поясом — подобные одеяния носили в те времена иноверцы, находившиеся под покровительством мусульман, — у пояса висели калам и серебряная чернильница[23]. Худощавое лицо незнакомца отличалось тонкостью черт, кожа плотно обтягивала выступавшие скулы, в черных блестящих глазах светился недюжинный ум; у него был крупный, слегка изогнутый нос и густая, начинавшаяся прямо от висков, борода, в которой уже поблескивала седина. Человек этот вошел в сад, правой рукой опираясь на посох, а локтем левой придерживая какой-то предмет, спрятанный под джуббой.

При виде незнакомца Симан сразу же решил, что тот принадлежит либо к сабейской[24] знати, либо к сословию сабейских богословов, и удивился его приходу, зная, что подобные люди не заходят на постоялые дворы. Бродяга и солдат посторонились, а Симан устремился навстречу гостю и низко склонился перед ним, ожидая приказаний.

Незнакомец заговорил тихим низким голосом:

— Это ведь постоялый двор Симана, не так ли?

Торговцу приятно было слышать свое имя в устах знатного человека.

— Точно так, мой господин!

— Есть ли в твоем саду место, где можно расположиться на отдых? — спросил пришелец.

— К вашим услугам, мой повелитель, — ответил Симан, — пожалуйте за мною.

И Симан повел сабейца в один из укромных уголков сада. Тот последовал за ним, отдавая на ходу следующее распоряжение:

— Если сегодня вечером придет аль-Хариш и спросит богослова Садуна, скажи, что я жду его здесь.

Бродяга и солдат стояли в дверях лавки, разглядывая нового гостя. Бродяге казалось, что он уже видел его где-то раньше, а когда он услышал имя аль-Хариша, предводителя бродяг, то вздрогнул и мигом вспомнил, что встречал богослова именно у аль-Хариша и не единожды. Он тотчас смекнул, что ему разумнее будет убраться из этого места прежде, чем здесь появится аль-Хариш собственной персоной.

И бродяга скрылся, а солдат решил остаться, надеясь разузнать все, что возможно, о будущей встрече незнакомца с аль-Харишем, — ведь такое не часто случается на постоялых дворах за пределами города. Он уселся на подушку, лежавшую на циновке возле стены, примыкавшей к саду, положил меч на колени и стал напряженно вслушиваться.

Что касается Симана, то он был рад как самому сабейцу, так и будущему приходу аль-Хариша: ведь если они соберутся поужинать или захотят выпить, то тогда он возместит весь ущерб, понесенный в этот вечер. Размышляя таким образом, Симан мелкими шажками семенил впереди богослова, который из-за своего высокого роста боялся зацепиться чалмой за ветви и потому шел медленно, пригибая голову. Наконец они приблизились к каменной скамье, стоявшей на берегу канала Джафара под сенью развесистого дерева.