Дмитрий Мищенко - Синеокая Тиверь Страница 6

– Честь и совесть, – сказали они смиренно, – обязывают нас быть откровенными: мы не только ради сестры пустились в это опасное путешествие.

– Понимаю, вернее, догадываюсь: вы тоже стали жертвами бунта?

– Анастасия рассказала уже?

– Нет, говорю же, догадываюсь.

– В таком случае, ты ошибаешься. Мы не погорельцы, Хильбудий. Мы беженцы.

– От охлоса?

– Нет, от императора. Охлос повержен, а кто же бежит от поверженных в прах?

Вот так дождался Хильбудий новостей… Вот утешили родственники… Ну что ж, пусть рассказывают, он должен знать все.

Они (для Хильбудия это не тайна), как и большинство торгового ремесленного люда, – прасины и цирковые партии Константинополя, которые издавна враждуют с партией аристократов и крупных землевладельцев, – венетов. До Юстиниана – Хильбудию это тоже известно – вражда подогревалась тем, что венеты – сторонники православия, а прасины – монофизиты и ранее не поддержали решения Халкидонского собора. Когда-то вражда между ними сводилась к стычкам на ипподроме. Партии отличались друг от друга тем, что носили синие и зеленые плащи и каждая имела своих димов – вооруженных людей, которые должны подняться на защиту Константинополя в случае, если на него нападут варвары. При Юстиниане же к религиозным и цирковым противоречиям между венетами и прасинами добавилось преследование прасинов как малоимущего и поэтому не защищенного императорским расположением класса. Пользуясь симпатиями василевса и василисы, «золотая молодежь» партии венетов, названная стасиотами, совершенно распустилась в стольном граде Византии. Началось с невинных забав – стасиоты посчитали необходимым выделиться среди других особой «гуннской» модой: одевались в удивительные, с высокими буфами хитоны, отпускали усы, бороды; волосы стригли только спереди, а сзади на плечи свисала буйная, нерасчесанная грива; на ногах носили тоже «гуннскую», с задранными носами обувь.

Константинопольцы сначала только улыбались, наблюдая эти проказы, но вскоре вынуждены были подавить улыбку. От необычной одежды стасиоты перешли к еще более необычным банкетам на незаконно приобретенные сестерции; от банкетов – к грабежам и разврату: врывались по ночам в жилища прасинов, забирали, угрожая мечами, драгоценности, насиловали женщин, девушек, а когда прасины обращались, ища защиты, в суд, вламывались в суды и заставляли судей выносить приговоры в свою пользу. Василевс Юстиниан знал об этих беспорядках и о нарушениях законов империи, но, сам будучи венетом, делал вид, что под его скипетром в стране царят согласие и благодать.

В ответ на это беззаконие молодежь прасинов тоже начала объединяться в свои отряды. Между стасиотами одной и другой цирковых партий нередко доходило до настоящей резни. Но император, а за ним и епархия не замечали их.

Тогда старшие прасины, те, чьим умом и совестью держалась их партия и подвластные ей димы, воспользовались праздничными ристалищами на ипподроме и вызвали присутствующего на празднике Юстиниана на разговор. Не выбирали в гневе слов и не церемонились с Божественным, высказали ему все, что хотели, а добились немногого: возмущенный обвинением в потакании венетам, Юстиниан приказал провести в Византии аресты среди тех, кто будет вызывать беспорядки, не обращая внимания на принадлежность к партии. Когда же среди арестованных оказались и прасины, и венеты, снова, не колеблясь, подписал вердикт о смертной казни преступников.

Случилось так, что один из прасинов и один из венетов во время публичного исполнения приговора над ними на центральной площади Константинополя сорвались с петель один раз, второй раз… Это происшествие пробудило находящийся до сих пор в оцепенении народ. Люди бросились к месту казни и взяли осужденных под свою защиту. Кто-то из монахов, не мешкая, крикнул: «Этих – в церковь!» И выставленная епархом охрана ничего не могла уже поделать. Ее смяли, оттеснили, наконец, встали стеной. Монахи воспользовались учиненным беспорядком, посадили приговоренных в лодию и повезли через пролив к храму, который пользовался правом неприкосновенности. И венеты, и прасины надеялись на помилование: существует древний обычай – быть милосердным к тем, кого Провидение избавляет от петли. С этой надеждой обе партии шли на следующий день на ипподром, с этой просьбой обратились перед началом ристалища к василевсу. Но василевс остался непоколебим. Правда, он не сказал: «Не помилую», но не сказал и «Согласен, уступаю». Но этого оказалось достаточно, чтобы димы обеих партий забыли о давней вражде и двинулись на Августион.

Тут и случилось то, о чем никто не думал и не гадал: димов поддержал весь Константинополь, и в первую очередь охлос – самый многочисленный константинопольский люд, у которого, кроме рабочих рук, ничего не было. Поддержали их и оскорбленные Юстинианом аристократы. На штурм Августиона они, понятно, не пошли, однако дали в руки охлосу имеющееся в их арсеналах оружие. А его оказалось достаточно, чтобы власть императора повисла на волоске.

Почувствовав в своих руках оружие, а с оружием – силу, повстанцы словно осатанели. Забыли про закон, не обращали внимания на большой праздник и торжества.

Их встретили мечами опытные воины, против них бросили всю, что была в Августионе и вблизи него, гвардию Коллоподия, а они, не обращая внимания на понесенные жертвы, словно безумные, лезли на мечи и щиты, прокладывали дорогу ко дворцу и угрожали уничтожением священного до недавнего времени императора. Сгорела в огне мстителей не только заселенная сенатской аристократией улица Месе, пала под натиском восставших резиденция префекта – преторий, за преторием – тюрьма и сенат, охватило огнем красу и гордость православия – Святую Софию, дошла очередь и до медных ворот Августиона.

Лютовала накопленная веками ненависть, а она не знает пощады. Величие или красота, земное или божественное перед нею – ничто. Была потребность и была возможность, накопленная веками, отомстить за давно и безвинно причиненные обиды. А когда разгорается пламя мести, кому какое дело до величия красоты? Жги и бей, бей и жги, тем более что восставшие знали: горят не просто преторий и сенат, горят списки налогоплательщиков; горят долговые обязательства, которыми они обросли, как овцы репейником, горит, наконец, власть императора.

Когда же из тюрьмы вышли на волю не только озлобленные всем и всеми тати, но и политические противники Юстиниана, а расквартированные на околицах Константинополя легионы отказались выступать на стороне императора, посчитав нецелесообразным вмешиваться в спор между императором и народом, сомнений не оставалось: Юстиниан как император доживает последние дни…

К этому и шло… Василевс, напуганный происходящим, приказал сенаторам оставить, если есть такая возможность, дворец и сам готовился к побегу. В заливе находился вызванный им флот, состоящий из нескольких драмонов, на которые грузилась казна, крайне необходимая в изгнании, а также все, что можно было вывезти из Августиона. Пока грузились суда, в зале заседаний проходил последний, как его нарекли перепуганные придворные, императорский совет. Обсуждали – куда должен направиться император, на какое войско можно будет ему опереться, чтобы возвратиться с ним в Августион и снова стать властелином империи. Надежда не умирала, однако не много было уверенности в голосе советников, что это произойдет. И в тот самый момент, когда они должны были подняться и пойти каждый своей дорогой, открылись двери и на пороге зала заседаний появилась василиса Феодора. Ее прекрасное, божественное лицо было необычайно бледным, суровым. А глаза пылали огнем.

– Вы не мужи, – сказала она Божественному и тем, кто около него стоял. – Неужели забыли: кто убоится презренного раба, тот хуже раба, кто легко уступает порфиру, тот недостоин порфиры.

– Феодора!

– Может быть, говорю неправду?.. Была бы моя воля и власть, я не только остановила, я бы раздавила бунтовщиков! Подумайте, кто грозит вам, перед кем дрогнули ваши сердца! Это же чернь!

Юстиниан не выдержал ее гневного взгляда и того презрения, которое пылало в огромных, потемневших от гнева глазах, и потупил взор. Не смели взглянуть на василису полководцы Велисарий и Мунд, сенаторы. Похоже, она не просто пристыдила их, совершенно обезоружила своим неожиданным появлением, но больше всего тем, что сказала и как сказала.

– Хотите – беритесь за ум и оставайтесь, хотите – бегите! – добавила она немного погодя. – А я из Августиона не пойду. Никогда, ни по чьему принуждению! Для меня порфира императрицы – наилучший саван.

Какой вошла, такой и вышла: уравновешенной, сосредоточенной и величавой, недоступно прекрасной и гордой. Вроде лишний раз утверждала: «Я не шутила, достойные. Может быть, в последний раз будила вашу совесть».

– Божественный император, – первым пришел в себя и пожелал привести в сознание остальных полководцев Велисарий. – А василиса правду говорит: бежать никогда не поздно, тем более что не все еще потеряно.