Дмитрий Мищенко - Синеокая Тиверь Страница 7

– Божественный император, – первым пришел в себя и пожелал привести в сознание остальных полководцев Велисарий. – А василиса правду говорит: бежать никогда не поздно, тем более что не все еще потеряно.

– А именно?

– У фиска есть золото… Не пожалеем его – и варвары будут на нашей стороне. Да и бунтовщики не так уж сплочены. Не мешало бы напомнить венетам, кто они, где их место.

– Предлагаешь метать бисер перед свиньями?

– Господь простит этот грех, тем более когда победим.

И Велисарий не ошибся. На звон золота, высыпанного щедрой рукой, откликнулись не много и не мало – три тысячи готов и герулгов, которые квартировали там же, в Константинополе, и принадлежали в большинстве к щитоносцам императорской армии в недавней войне с Ираном. Да и сражались наемники яростнее, чем можно было надеяться. Ослепленные соблазнительными обещаниями, не обремененные сомнениями, за что сражаются, они не прислушивались к предостережениям, уговорам, не останавливали их и собственные потери. Словно проголодавшиеся волы, которые увидели корм, шли и рубились молча; их пробовали остановить – но они свое знали: напирали и убивали. Восставшие не были так искусны, как готы и герумы, не хватало им и такой воинственности, как у наемников, но их было много, им было кого ставить на место тех, которые падали. Долго бились они с каким-то остервенелым упорством, с непонятной для их противников жертвенностью…

Битва в Милее продолжалась с утра до полудня, а победы, как и победителя, еще не наметилось. Были потери и с одной и с другой стороны. Над Константинополем не умолкал сплошной гул, но на это не обращали внимания. Где-то подбирали раненых, где-то не успевали, и по ним шли те, кто должен был идти дальше. Трупы лежали словно на покосе, и не видно было конца побоищу. Тогда решились и бросились между ослепленными злобой людьми православные священники. Уповая на сан свой и на слово Божье: ведь пути безумных, как и пути Всевышнего, неисповедимы, священники взяли в руки иконы и, подняв их перед собой, стали между сражающимися воинами, призывая прекратить резню, не проливать невинной крови. Димы злились на них, приказывали отойти и не мешать, а варвары даже не взглянули, кто перед ними: те, кто держит меч, или те, кто иконы, рубили беспощадно и тех и других.

Это решило их судьбу. Пораженные святотатством, жестокостью наемников, поднявших на святыни и святых отцов оружие, повстанцы собрали все силы, мужеству мужчин помогало бесстрашие женщин, детей, которые бросали на головы варваров посуду из окон, черепицу с крыш, лили кипяток, и наемники были смяты.

Даже Велисарий возвратился в Августион уже не тем Велисарием, каким вышел из него поднимать повстанцев. Он сидел совершенно отрешенный, обессиленный и униженный, казалось навсегда потерявший присутствие духа. Он был способен лишь вытирать пот и тупо смотреть перед собой.

– Пришло время, – сказал император, – поманить волка зайцем. Другого выхода не вижу.

Он созвал доверенных людей, им высказал свое повеление.

А немного спустя из залива вышел императорский флот, и среди повстанцев пошла гулять радостная весть: император бежал, народ волен избрать другого правителя, а тот, другой, пусть войдет в Августион как повелитель восставших.

Радость есть радость, ее не удержишь в сердце, а в доме – и подавно. На улицы и площади вышли все – и те, кто сражался, и те, кто не держал в руках оружия. Еще бы, такая великая победа и такое радостное событие: тирания низвергнута, тирана в Августионе больше нет.

Люди забыли о недавних раздорах, обидах, приветствовали и поздравляли друг друга, обнимались, радовались. А тем временем самые догадливые сооружали на площадях трибуны, с которых демархи не замедлили высказать общую волю: диадему василевса следует водрузить на голову одного из двух – или Ипатия, племянника императора Анастасия, или его брата Помпея. Ведь и Юстин, и Юстиниан – незаконные наследники престола, они илирийские проходимцы и мошенники. Законные – Ипатий и Помпей.

Выбор пал на Ипатия и, видимо, показался всем наиболее верным и удачным. Люди не спорили: одни направились в ту сторону, где жил будущий император, другие – на форум Константина, где должна была состояться коронация.

Ипатия не обрадовало появление охлоса возле дворца. Когда же он узнал, почему к нему пришли, совсем потерял дар речи. На защиту мужа встала жена. И угрозами, и уговорами пыталась выпроводить повстанцев. Но ни на нее, ни на ее мольбы не обратили внимания: подхватили законного наследника престола на руки и так понесли к форуму Константина.

Диадемы под руками не оказалось. Вместо нее голову василевса увенчали золотой цепью, накинули на поникшие плечи пурпурную мантию и подняли на щит.

Народ ликовал.

– На ипподром! На ипподром! – слышались молодые, зычные голоса. – Пусть все видят, пусть все воздадут честь императору.

Захмелевших трудно остановить, захмелевшим море по колено. Поэтому раздумывали не долго. Снова подхватили уже коронованного императора на руки и хлынули на ипподром.

А тем временем полководцы Велисарий и Мунд звенели императорским золотом и собирали под свои знамена новые когорты и манипулы наемников. Они и положили конец восьмидневному, самому массовому в истории Византии восстанию. Застигнутый врасплох на ипподроме народ не мог выстроиться в боевом порядке, поддался, засыпанный стрелами, панике, а паника – не меч, не щит, она – прямая дорога в могилу.

– Тридцать пять тысяч погибло там повстанцев и просто народа любопытного, – закончил рассказ Констанций, – мужчин, женщин, детей и даже иностранцев, поддавшихся искушению поглядеть на небывалые события в Константинополе. Кто был на ипподроме, все полегли от стрел и мечей варваров, возглавляемых Велисарием и Мундом.

– На этом бунт закончился?

– Где там. Говорю же, не по доброй воле и не в угоду сестре двинулись мы по зимней стуже в Мезию под твою защиту, дорогой зять.

– Были причастны к заговору? – подозрительно глянул на него Хильбудий.

– О нет! Мы, сам знаешь, купцы, люди мирные и занятые. Да и довольные всем. Но секира императора не щадит сейчас никого: ни сенаторов, ни людей самого знатного происхождения. Одним рубят головы, других высылают за тридевять земель, а все имущество, земли конфискуют в пользу императора и Церкви. Вот мы и решили: покинуть Константинополь, пока нагуляется карающий меч, улягутся злоба и страх.

Хильбудий не спешил сказать «да», но и не решался отказать братьям Анастасии.

– Дома ваши уцелели от разбоя?

– Да, мы оставили там челядь.

– Было бы лучше, если бы они сгорели. Вы согласны с этим? – Хильбудий повернулся сначала к Констанцию, потом к Иоанну.

– Конечно. И все же… сам понимаешь, никто себе не враг. Куда бы мы тогда с детьми, со всем добром?

– Когда тонут, о добре не думают. А дети… детям на самом деле нужно где-то быть.

Хильбудий видел: ждут, что скажет им высокопоставленный зять, наместник Фракии и прилегающих к ней провинций – Мезии, Дакии. Поэтому и не стал злоупотреблять терпением Констанция и Иоанна. Что бы там ни случилось, они его родственники. Было бы неблагодарно не помочь им сейчас. Да он особенно ничем и не рискует. Маркианополь слишком далеко от Константинополя, до лета сюда никто не сунется. А летом Констанций и Иоанн сами не усидят здесь, подадутся на своих лодьях за барышом на багдадский и китайский рынки.

Страх, одолевавший Анастасию по ночам, быстро прошел: с одной стороны, мезийское жилище не уступало своим уютом константинопольскому, а с другой – присутствие мужа, подвластного ему войска в Маркианополе и за его пределами что ни день, то все убедительней вселяли уверенность: пережитое – позади, ему, как и всему плохому, не будет возврата. С каждым днем она становилась все веселее, а веселость возвращала ей былую привлекательность.

Хильбудий не роптал на судьбу, он даже благодарен был за то, что наградила его именно Анастасией. С нею и дни приятно коротать, и на люди не стыдно выйти. А если учесть, что пришла к нему непорочной девушкой, что является дочерью купца, который не поскупился на приданое для дочери, то что такое Феодора по сравнению с Анастасией и стоит ли ее вспоминать?..

– Ты рад, что я приехала? – спрашивала Анастасия, стараясь быть нежной с мужем.

– Признаться, благодарю охлос за то, что выгнал тебя из Константинополя.

– О!.. А если бы я погибла?

– Не нужно об этом говорить… Тогда я не только Константинополь, весь мир бы предал огню из-за мести.

– Это правда?

– Да, Анастасия. Только теперь понял: я не перезимовал бы без тебя. Или же нашел бы предлог и поехал в Константинополь… Или завыл бы от тоски.

Она слушала и молчала, цветком распускаясь от нежности и покоя.

– Может, гостей созовем? Покажу тебя всем – пусть увидят, какая ты у меня.

– Потом. Дай насладиться тем, что ты со мной, а я с тобой.