Слав Караславов - Низверженное величие Страница 6

Предложение было таким: отделить импорт от экспорта, разделить поступления чисто банковской валюты, валюты из других источников и валюты от займов. Надо бить тревогу, потому что опасность огромна. Торговый баланс страны головокружительно расходился с платежным.

С того дня дворцовые двери были открыты для Константина Развигорова. Когда как, бывало и хорошо, и плохо, но он всегда находился у царя на виду, до появления более молодых и ловких людей. Подводя сейчас итоги, он пришел к выводу, что польза, полученная от того, кого уже нет в живых, превышает страхи и огорчения. Особенно с тех пор, как царица взяла его под свое покровительство. Тогда финансист впервые понял, что царь и царица имеют разные счета в швейцарских банках. В первую минуту это показалось ему странным, но, подумав о превратностях судьбы, он понял, что так лучше. И впервые он перевел часть недвижимого имущества, разбросанного по столице и по провинциям, на счет жены. А когда два его сына достигли совершеннолетия, он купил им квартиры. Большой кризис научил его бдительности, и если дело дойдет до банкротства, то он потеряет лишь то, что принадлежит лично ему и чем он лично распоряжается.

Ныне царица волновалась больше за детей, чем за народ и государство, и он понимал ее материнские чувства, но боялся, что в них не найдется места для его мечты. Она ведь даже не упомянула о ней. По тому, как она погрузилась в поиски завещания и не вникла в суть сказанного ей Развигоровым, он понял, что либо она бессильна сделать это, либо просто не потрудилась понять его. Вторично напоминать ей о себе и своих желаниях было бы бестактно и даже дерзко.

Константин Развигоров сделал весьма изысканный низкий поклон и, сказав подходящие к случаю любезности, легким шагом направился к двери. Когда он остановился под дворцовым балконом, солнце ударило ему в глаза, сад ослепил яркой пестротой цветов, но ничто не взволновало его. Какая-то злость на вся и всех тяжело стеснила грудь и отняла способность радоваться жизни. Он впервые так откровенно высказал свое желание и не встретил ни понимания, ни поддержки…

Князь Кирилл не мог уразуметь, мир ли изменился или он сам. Постепенно вещи получали другие измерения, вопросы, которые раньше казались ему дурацкими, обрели трудный, скрытый смысл. В последнее время князь, наблюдая за собой, не узнавал себя. Оказалось, что богемный образ жизни, демонстративная неприязнь к власти были всего лишь позой, заученной позой, порожденной тем, что не он был первородным сыном и что ему не дано обладать царским престолом. Эта мысль с детских лет засела в его голове. О ней ему постоянно напоминали близкие и знакомые. Об отце он вообще не желал ничего знать. Это был раб, всецело зависевший от своих желаний, от своего эгоизма. Если бы обстоятельства не сложились столь трагично, едва ли его брат сел бы на царский трон. Так и ушел бы из жизни с чувством, что он престолонаследник, первый, кто станет царствовать после отца. И вот Бориса нет, а отец жив. Неудивительно, что он переживет и второго сына. Огромный эгоизм держит его на поверхности жизни, как осенний лист на водной стремнине. Старик не совсем забыл о том, как он царствовал; спустя много лет его склонность к внешнему блеску не ослабла. Он продолжал думать о себе как о монархе, обиженном судьбой, но возродившем народ. Он считал, что его обмануло не собственное славолюбие, а знатные европейские родственники, которые, по его мнению, не могли простить ему величия и сделали все, чтобы унизить его. В этом, возможно, была доля истины, но, зная его невероятное самомнение и огромные аппетиты, князь Кирилл был склонен искать причину и в нем самом. Катастрофа, которая постигла Болгарию, была следствием излишней самоуверенности царя-отца. Он решил делать дела, не сообразуясь с возможностями обескровленного народа. И что он оставил сыновьям? Кирилл, который, пока был жив брат, смотрел на вещи со стороны, улавливал во всех его поступках вечный страх, порожденный крахом отца. Брат ходил в политике на кошачьих лапах, постоянно озираясь, много раз все обдумывая, прибегая ко всевозможным хитростям, единственной целью которых было запутать врагов страны и его личных врагов.

Князь Кирилл давно понял трагичное, безвыходное положение брата. Народ, верный своему вековому устремлению к России, расходился в желаниях с царской династией. Отцу было несколько легче — на Руси еще властвовал царь, с которым он все же мог найти общий язык; для Бориса дело приняло совсем иной оборот. Если он пошел бы вместе с народом, то рано или поздно распростился бы с короной. Коммунизм не любит коронованных персон. За примером не надо далеко ходить — достаточно было знать, что произошло в огромной Стране Советов. Многовековой институт царизма с его глубокими корнями был сломан — что же говорить о династии Кобургов, корешки которой еще не разрослись за пределы цветочного горшка, в котором ее доставили в Болгарию. Разве может она претендовать на какую-то связь с этой страной? О цветочном горшке ему сказал брат, когда Кирилл попытался однажды поучать его, как надо управлять. Посмеявшись над Кириллом, он запретил ему вмешиваться в царские дела. Когда тот, задетый за живое, попробовал возразить, Борис сказал, что, как он полагает, из-за бегания за кокотками у Кирилла не остается достаточно времени для размышлений. Большие вопросы требуют большой бессонницы. И пока Борис, страдая от бессонницы, пытается разбить горшок, в котором их привезли из Германии, он, Кирилл, даже не подозревает, что существует подобный вопрос.

Этот разговор происходил вскоре после рождения Марии Луизы, и его единственным результатом было то, что царь внес изменения в Конституцию: если у него не будет сына-наследника, престол должен перейти к дочери… Тем самым пресекались мечты и надежды Кирилла, которого бросали, так сказать, на произвол судьбы. И князь решил больше не вмешиваться в дела брата. Тогда и возник неписаный устав, начинавшийся со слова «молчанье»… Под молчаньем может укрываться много добродетелей и пороков. В первое время он сблизился с богемой, затем — с картежниками, а женщины сами находили его и не давали скучать. Лишение всякой надежды на престол, совершившееся по воле царя, Кирилл ставил в «заслугу» прежде всего царице. Эта итальянка, кроткая на вид, но злобная и мстительная, умело плела свою сеть. И князь глубоко в сердце затаил сильную ненависть к ней. Он молча ждал случая, чтобы уязвить свою невестку, нанести ей такой удар, который если и не устранил бы, то по крайней мере унизил бы ее.

И случай вскоре представился. Поползла молва, что у нее связь с царским адъютантом… Молва была столь упорной и прилипчивой, что князь не смог удержаться, чтобы однажды глупо не пересказать ее брату. Он ожидал, что известие заинтересует его, но тот сделал вид, что ничего не слышал. Однако спустя несколько дней царь приказал ему — судя по всему, выполняя желание царицы — предстать пред очи царя и царицы и доказать свое обвинение. И тут потерпели полный крах его тайные намерения. Те, кто сказал ему об этом и уверял, что может все документально подтвердить, вдруг попрятались, и князь остался один, опозоренный перед Их величествами.

Семейный скандал был заглушен, но князь и княгиня Евдокия уже не были во дворце желанными людьми. Но в то время, как Евдокия отступила и укрылась в своем доме, князь продолжал играть роль человека, не потерпевшего поражения. Лишь при встрече с царицей он чувствовал, как холодом сковывает его позвоночник и напрягаются скулы от смеси ненависти и презрения, от униженной гордости и неистового желания расплаты. Все это жило в нем, раз за разом стремясь вовлечь его в другие, незначительные интриги, закупорить его в золотом сосуде облагороженного утонченного отмщения. До сих пор нового случая ему не представилось; напротив, обстоятельства изменились. Теперь она должна дать или не дать согласие на то, чтобы он стал регентом, одним из опекунов малолетнего царя.

Как человек, который знает мысли противника, князь Кирилл начал отчаиваться, но, поскольку обстановка вокруг смерти царя становилась все более напряженной и все более насыщенной грозовыми разрядами, постольку он все ощутимее улавливал, что приходит его время. Он узнавал это и от тайных доброжелателей. Первым, кто пришел к нему, был архитектор Севов. Они не любили друг друга. Он имел о нем (не без влияния сестры) особое мнение. Князь думал, что архитектор — шпион, который следит за ним, нанимает людей подслушивать его разговоры, и считал Севова способным на любые подлости. Несмотря на огромное доверие, которым Севов пользовался у Бориса, князь допускал мысль о том, что этот бездарный архитектор служит не только интересам дворца. Князю казалось, что севовские нити тянутся и в Берлин, и в Лондон. Севов попал в окружение царя по высочайшей рекомендации и постепенно, не имея никаких званий и чинов, вытеснил всех самых близких советников. Князь не удивился, когда тот заговорил с ним первым. Это было за два дня до кончины царя. После очередного совещания врачей они оба задержались в рабочем кабинете Его величества. Смеркалось, в кабинете становилось все темнее, и предметы утрачивали свои привычные очертания. Немецкий доктор вышел, чтобы сообщить последнее заключение консилиума о состоянии здоровья Его величества. Оно было неутешительным. Врачи предсказывали близкий конец. Доктор предложил зажечь лампу, но Кирилл не пожелал. Этот сумрак напоминал ему детство, когда власть еще не встала между братьями, и все представлялось в завуалированном, заманчивом свете. Детьми они любили приходить сюда и трогать различные предметы. Такую же слабость он заметил и у детей брата. Симеончо и Мария Луиза часто прибегали в кабинет после окончания рабочего дня, и не раз он заставал их за перестановкой вещей. После ухода доктора князь хотел встать, но голос Севова остановил его. Архитектор предложил ему встретиться на улице. Князь Кирилл не спросил зачем, а только уточнил место встречи. Чтобы скрыть любопытство, он решил переменить тему разговора и, не придавая своим словам особого смысла, сказал: