Саша Бер - Кровь первая. Арии. Они Страница 6

— С тех пор, Данушка, как по нашему берегу четыре баймака поубивали под чистую.

Дануха переглянулась с сыном и оба уставились на колдуна. Тот продолжал:

— Хаживал я давеча тоже по гостям. Заглянул к своему давешнему приятелю, что на два с гаком перехода назад от нас проживает. Колдун он там родовой… был. Так вот он один от всего рода и остался. Мужики побиты, пацаны потоптаны, дети малые мужицкого пола по домам сожжены. Большуху с ближнецами тоже, кстати, — сделал он ударение на слове «кстати», обращаясь к сестре, — побили и сожгли, а что по моложе, да детей всех бабьего полу утащили в степь.

Наступило молчание. Каждый переваривал что-то своё. Атаман с большухой услышанное, колдун не до сказанное.

— Ну говори, — не удержался атаман, — чё тянешь за яйца.

— Пацанёнка он нашёл недобитого, хотя тот чуть погодя всё равно помер, но успел про эту нежить кое-что рассказать. Чёрная, большая, страшная, да не одна, а стая целая.

— Ох, ё. Чё за напасть? — всполошилась на этот раз уже встревоженная Дануха.

— Так вот приятель мой тоже в сказку не поверил и следы почитал. А натоптали они там изрядно, не скрываясь. Следы эта нежить оставила конские. Каждая такая нежить имеет пару коней, притом, как будто привязанных чем-то друг к другу. Таскает эта пара за собой шкуру. Шкуры разные, большие, сшитые, в основном туровы, да лосинные. На этих шкурах ездят по два человека. Следы чёткие, мужицкие, голов больше чем двадцать раз по три. Налетели, всех побили, баб с детьми на шкуры загрузили и как на волокушах утащили.

— Ары, — злобно сквозь зубы прошипел Нахуша.

— Приятель мой так не думает, — поставил тут же в недоумение его колдун, — ары на такое не пойдут, они так мараться не будут. Это больше похоже на гоев.

— Гои то здесь откуда? — опешил атаман, — они ж селятся в лесах с другой стороны аровых земель. Как они могли сюда то попасть?

— Эх, — прокряхтел колдун, заёрзав на пологе, как бы устраиваясь по удобнее, — ещё летом до меня дошли слухи о некой банде пацанов переростков из гоев аровых, беглых, — упаднически продолжил Данава, — устроивших себе логово прямо под городом, что Манла зовут. Укрылись в небольшом лесу. Сам лес запечатали ловушками, да завалами законопатили, не войдёшь не перелезешь. Живут там по волчьи. Городских и пригородных не трогают, а безобразничают поодаль. Обозы у народа отбивают, да так по мелочи, — затем он помолчал немного, как бы обдумывая рассказывать дальше или нет, но решился и продолжил, — приятель два дня по их следу шёл, пока степь снегом не завалило. Туда следы ведут, чуть левее города. Ватага это паршивая лютует. Ни богов у них нет, ни святостей никаких. Обделённые, да злые. Бугаи выросли силы немереной. Кровь кипяток, а ума с корешок.

— Ну к нам то они не полезут, — самонадеянно заявил атаман, — а полезут, мои мужики им рога то по обломают, кровушку остудят.

— Данав, а ты чё про чужих то спрашивал? — встряла в разговор большуха.

— Так судя по тому, как и когда напали и как ловко всех перебили, они точно знали, когда и как ударить. Слишком всё было хорошо слажено. Что артельные мужики, что ватажные пацаны перемолоты были так, что похоже и понять ничего не успели. А значит заранее всё знали, соглядатай вперёд пускали.

— Думаешь и к нам нагрянут? — задумавшись спросил атаман.

— Не знаю, Нахуша, но ты уж мужиков-то настропали, — ответил колдун, вставая, — а по поводу облома им рогов, не думаю. Сам помнишь Масаку, он атаманом не хилым был, да и мужики у него не хуже нашинских, а их как пацанов сопливых. Они и не пикнули. Ладно, идти надо народ готовить. Время уходит.

— Ох, ё, — прокряхтела Дануха тоже поднимаясь.

Атаман же не тронулся из своего угла. Сидел отвалившись на стену и о чём-то крепко призадумался.

Вот так впервые по-настоящему узнала Дануха про эту «чёрную нежить». И сейчас, валяясь на траве у своего догорающего кута, почему-то корила себя, на чём свет стоит, в том, что произошло. Не доглядела, не до чувствовала она смертельную беду. И чего после этого она стоит… А ведь ещё тогда на обряде кормления Мороза её кольнуло, что нежить вызванная так лютовала и бесновалась, да отмахнулась она, как от мухи назойливой, увидав в них лишь собственные страхи. И тут она попыталась припомнить всё, что там тогда происходило.

Она, тогда как из бани то вышла, да баб своих увидала, так из головы вся тревога улетучилась, а пугалки братца забылись. И было от чего. Бабняк время даром не терял и подготовился к действу на славу. Так как маски бабам на лица напяливать строго воспрещалось, то они вместо них устраивали себе роспись витиеватую. Распустили волосы, да намазали белой краской, что на тёртом меле с маслом замешана. От корней до кончиков. Этой же краской друг дружке рожи расписали, что иней заковыристо узорчатый. Ресницы убелили с бровями, губы. Видок был такой, что сам Вал бы залюбовался, какой уж с Данухи спрос. Все бабы подобрались, спины выпрямили. Красота на загляденье. Данава, тем временем, пацанов ватажных наряжал. Правда только атамана да ближников его, что по старше. В том мешке большом, что он приволок, маски деревянные сложены были, в страшилок расписанные. Накидки из волчьих шкур, да так всякая мелочь для действа нужная. Дубины они себе сами наломали, по заковыристей. Неупадюха, паразит эдакий, на свою палку кусок говна тогда наколол[11], чтоб девок пугать да пачкать, только ведь пока до этого дошло, какашка та замёрзла, об такую не измажешься.

Мелочь вся пузатая во главе с девками кутырками, ярицами да молодухами вокруг площади собралась, по краям вокруг сложенного шалашом сушняка по сугробам расселась. Данава для них целое представление устроил. Сначала попрыгал, как козлик вокруг дров, стуча и потрясывая своим огромным посохом с черепушкой — набалдашником, в котором что-то брякало, а затем присел, поделал что-то, пошептал на дрова и заструился тоненький дымок от самого края дровяного шалаша, хотя пламени видно не было. Затем отошёл на несколько шагов назад и бросил в этот дымок какой-то небольшой камушек. И бах, как по волшебству весь сушняк вспыхнул, взорвался ярко-голубым пламенем, да таким огромным и ярким, что шалаша дров из-за него не стало видно. Ребятишки, что сидели на сугробах, чуть ли не через одного от неожиданности завалились на спины. Визг, ор, ликование. Тогда колдуну удалось произвести впечатление на посикух малолетних, ничего не скажешь. Когда голубое пламя опало и костёр занялся пламенем обычным, большуха вывела с песнями да танцами своих побеленных баб. Вид у малышни был такой, что большуха даже по началу растянулась в улыбке шире чем от уха до уха. Дети мамок не признали. Она в вприпрыжку, грузно пританцовывая сама скакала впереди, бабы по ранжиру змейкой следом. Пели бабаньки кто в лес, кто по дрова. Дануха, тогда ещё чуть со-смеху не подавилась от этого позорища, а Сладкая за спиной, скотина жирная, почему-то не пела, а лишь тихо курлыкала. Курлы, курлы. Большуха и так еле сдерживалась чтоб не завалиться, надрывая живот от хохота, а эта тварь толстая, так и подначивала. У неё все слова в песне «курлы» были. Эта сучка с самого начала действа паясничать да шутовать начала и сбила с Данухи весь серьёзный настрой. Да, Сладкая, подруга, где-то ты сейчас?

Заведя баб вокруг костра, сцепила их в карагод, а сама внутри круга из кожаного мешка, что в рукаве спрятан был, стала бабанек опаивать зельем заговорённым. Набирала себе в рот, а потом в поцелуе сцеживала в рот каждой бабе, как птичка птенцов кормит. Когда Сладкой сцедила, прошипела:

— Я те курлы жирна вячарком устрою.

Та лишь блаженно растянулась в улыбке, мол стращай, стращай, боялись мы тебя.

А за тем зелье подействовало и карагод, что кроме смеха ничего до этого не вызывавший, резко изменился. Бабы, и так размалёванные до неузнаваемости, вообще перестали на себя быть похожи. Лица их застыли в расслабленном умиротворении, раскраснелись, от чего рисованные белые узоры резко проявились, как бы даже засветились морозным светом, превращая их человеческие лица в нечто не земное. Блики огня заблистали на их намазанных жиром лицах колдовскими всполохами. Цепь задвигалась, как нечто единое целое. Чёткий ритм поступи, след в след, раскачиваний и колебаний, как будто одна другой тень, аль отражение. Всё это завораживало, приковывало к себе восхищённые взгляды. Изменились голоса. Вместо «леса по дрова» зазвучал стройный хор, только пели они почему-то все высоким тонким голосом, как комары пищали, от чего слов было не разобрать, но песнь мотивом выводили без помарки.

Маленькие зрители, находившиеся в дурмане от зрелища, взорвались отчаянным девичьим визгом вперемежку с детским рёвом, когда как из-под земли, аль снега, непонятно от куда, прямо перед ними выскочила целая стая серой мохнатой «нежити» со страшными мордами масок и паками в лапах. Посикухи со страху по зарывались в сугробы, молотя снег ручками и ножками и пропахивая в них колею носами. Девки, что постарше от визжав и наоравшись на пацанов — дураков, принялись посикух из сугробов вылавливать, отряхивать да успокаивать. А ряженные продолжали носиться вдоль них, кривляясь и пугая малышню, издавая устрашающие, как им казалось, звуки. Но тут на помощь малышне пришёл родовой колдун. Он лихо отлавливал «беснующуюся нежить» по одному, опаивал чем-то из длинного, узкого сосуда и заталкивал под широко расставленными руками бабьего карагода к костру, в руки ожидающих их там большухи. Те поначалу попрыгав для вида, неожиданно останавливались, качаясь как пьяные, а затем, как один попадали на карачки и застыли. Переловив всех ряженных и затолкав внутрь карагода, Данава туда и сам пронырнул следом и здесь началось главное, ради чего всё это затевалось. Ряженные пацаны постепенно, по одному начали оживать. Стоя на четвереньках они сначала зашатались, как пьяные, сталкиваясь друг с дружкой, от чего кто-то резко, пугающе взвизгивал, кто-то рыкал в злобном оскале, как будто каждое такое прикосновение доставляло им боль или по крайней мере чем-то обижало. Постепенно шутовство переросло в естество. Их движения стали резкими, хищными, голоса в раз огрубели и они, забивая бабий хор леденящим души воем и звериным рыком, начали бесноваться по-настоящему. Ещё чуть-чуть и они бы вцепились друг другу в глотки. Дануха, которая казалось уж всего навидавшаяся в своей жизни, и то по началу опешила, но Данава быстро взял ситуацию под контроль, хотя сделал это скорее со страху, который обескуражил его изуродованное татуировками и шрамами лицо. Дануха давно не видела своего братца в таком испуге. Он начал орать на них, переходя почти на визг и лупить взбесившихся своим посохом, вернее черепом, что был на его конце. Получив этим черепом по башке, озверевшие замирали, впадая в некое оцепенение. Лишь после того как огрел каждого, а некоторых и не по разу, с перепугу, вокруг костра восстановился порядок. Только бабий карагод никак не отреагировал, продолжая всё так же мерно шествовать с отречёнными от всего мира лицами и так же распевать свою странную и никому не понятную песню. Брат с сестрой посмотрели друг на друга. Дануха с выражением тупого не понимания происходящего, Данава с выражением обессилившего после Кокуя мужика, умоляюще смотрящего на бабу в надежде сбежать от неё проклятущей побыстрее.