Каирская трилогия - Нагиб Махфуз Страница 6

из которых находилась печь, и потому оно использовалось как кухня, другое же было амбаром. Она всем сердцем, не колеблясь, испытывала привязанность к кухне из-за того, что та была изолирована от остального здания. И если бы подсчитала, сколько времени проводила в её стенах, то это была бы целая жизнь. Она украшала её, готовя к наступающим праздникам, и сердце её ликовало, когда она смотрела на эти радости жизни, и у всех из рта текли слюнки от разнообразных вкусных блюд, которые она готовила праздник за праздником: компот и блинчики-катаиф на Рамадан, торт и пирожки на Ид аль-Фитр, а на Ид аль-Адха — ягнёнка, которого они откармливали и ласкали, затем забивали на виду у детей, которые посреди всеобъемлющего ликования в слезах оплакивали его. Казалось, что изогнутое отверстие печи поблёскивает где-то в глубине огненным блеском, словно пылающий уголёк веселья в глубине человеческой души, а сама печь была подобна праздничному украшению и радостной вести. И если Амина чувствовала, что в верхних этажах доме она госпожа только в отсутствие мужа, или представительница султана, не владеющая ничем, то в этом месте она была царицей, у которой не было равных во всём царстве. Эта печь умирала и возрождалась по её приказу, а судьба топлива — углей и дров, что лежали в правом переднем углу, — зависела от одного её слова. Другой же очаг, что занимал противоположный угол под полками с котлами, тарелками и медными подносами, либо спал, либо издавал пронзительные звуки языками пламени по её команде. Тут уже она была и матерью, и женой, и учительницей, и артисткой, а то, что готовили её руки, сближало всех домочадцев и наполняло доверием их сердца. Знаком тому было то, что она удостаивалась похвалы от супруга, если конечно, он изволил её похвалить, за разнообразные блюда, что она так вкусно готовила.

Умм Ханафи была её правой рукой в этом маленьком царстве, принималась ли Амина за домашний труд, или отлучалась к одной из дочерей, чтобы та под её руководством училась искусству кулинарии. Умм Ханафи была женщиной дородной, без всякой гармонии, щедро раздавшейся в теле и заботившейся лишь о своей полноте. Она давно уже не уделяла внимания красоте, но была весьма довольна собой, ибо считала, что полнота сама по себе уже красота, и потому не удивительно, что каждое дело, которым она занималась в семье, было для неё чуть ли не второстепенным по сравнению с первейшей её обязанностью — откормить всю семью, или, вернее, женскую её часть. Женщины считали, что полнотой она обязана «секретным пилюлям», заговору красоты и секретом за семью печатями. А вместе с тем действие этих «пилюль» не всегда было полезным, а лишь служило частым доказательством связанных с ним надежд и чаяний. И потому-то неудивительно, что Умм Ханафи была полной, однако полнота эта не ограничивала её активность. Хозяйка не будила её, ибо та сама от всего сердца поднималась и принималась за работу, проворно спеша на поиски лохани для теста. Слышался шум раскатываемого теста, что служил будильником в этом доме, и доходил до сыновей на первом этаже, затем достигал отца на верхнем этаже, оповещая всех о том, что наступило время просыпаться.

Господин Ахмад Абд Аль-Джавад поворачивался на бок, затем открывал глаза, и вскоре хмурился, рассерженный шумом, что побеспокоил его сон, однако сдерживал свой гнев, ибо знал, что пора вставать. Первым же чувством, которое он ощущал обычно, просыпаясь по утру, была тяжесть в голове. Он сопротивлялся ей всей своей силой воли, и садился на постель, даже если его одолевало желание поспать ещё. Его шумные ночи не могли заставить его забыть о дневных обязанностях. И он вставал в это ранний час, вне зависимости от того, во сколько лёг спать, чтобы прийти в свой магазин к восьми часам. А затем после полудня у него было достаточно времени, когда он возмещал утерянный им сон и готовился к новому весёлому времяпрепровождению ночью. И потому те утренние часы, когда он просыпался пораньше, были самыми худшими из всех за день. Он покидал постель нетвёрдой походкой от усталости и головокружения и принимался за праздную жизнь, состоящую из сладостных воспоминаний и приятных ощущений, как будто вся она перешла в стук в его мозгу и веках.

Непрерывный стук раскатываемого теста будил спящих на первом этаже. Первым просыпался Фахми, и делал он это легко, несмотря на то, что ночами с головой уходил в книги по юриспруденции. Когда он пробуждался, то первым, что посещало его, был образ круглого лица цвета слоновой кости, а посредине его — чёрные глаза. Внутренний голос нашёптывал ему: «Мариам». И если бы он поддался власти соблазна, то долго бы ещё оставался под одеялом наедине с фантазиями, которые сопровождали его с нежнейшей страстью. На него пристально взирал тот объект, что он называл своим страстным желанием: он вёл с ним беседу, раскрывал ему секреты и подходил к нему с такой смелостью, которая возможна разве что в таком тёплом сне ранним утром. Однако по привычке он отложил свои тайны до утра пятницы, уселся на постели, затем бросил взгляд на своего спящего брата, что лежал в кровати рядом, и позвал:

— Ясин… Ясин… Просыпайся.

Храп юноши прервался, он запыхтел так, что это больше походило на хрип, и в нос пробормотал:

— Я не сплю… Раньше тебя проснулся.

Фахми с улыбкой ждал, пока храп брата возобновится снова, и закричал ему:

— Просыпайся…

Ясин повернулся на постели с недовольством. Одеяло сползло с его тела, которое напоминало отцовское своей полнотой и тучностью, затем открыл покрасневшие глаза, в которых светился отсутствующий взгляд, а угрюмое выражение говорило о досаде:

— Ох… как же быстро наступило утро! Почему бы нам не поспать вдоволь? Распорядок… вечно этот распорядок! Словно мы солдаты какие. — Он поднялся, оперевшись на руки и колени и шевеля головой, чтобы стряхнуть с себя дремоту, и повернулся к третьей кровати, в которой храпел Камаль — его никто не лишит этого удовольствия ещё полчаса — и позавидовал ему. — Ну и счастливчик!

Когда он уже немного пришёл в себя, то уселся на постель и подпер голову руками. Ему хотелось позабавиться приятными мыслями, из-за которых так сладостны сны наяву, однако всё же он проснулся, как и отец —