Наталья Головина - Возвращение Страница 61

Александр II был задет оглашением циркуляра о прогрессе более, чем опубликованием письма инкогнито. Митрополит Филарет с готовностью предложил царю проклясть Герцена с амвона, что было пока что отложено, затем забылось.

Один сановник в своей записке изложил размышления о том, что если бы Герцена в Лондоне удалось обманом захватить, было бы не ясно, что с ним делать дальше. Монарх заметил на полях, что тут автор ошибается.

Глава двадцать пятая

Соотечественники

Появление у «лондонцев» Павла Александровича Бахметьева слегка отдавало мистикой. Еще бы: увидеть столь яркое воплощение в жизнь влияния «Колокола»… Оно было таким последовательным, что судьба Бахметьева вызывала опасения.

Он не сказал отчетливо, откуда он, а направлялся — на архипелаг Маркизских островов в Тихом океане, он прочел в Географическом календаре о тамошней жизни. Правда, в описании этом не было упомянуто о каменных орудиях труда, малярии и хижинах из банановых листьев.

Ему под тридцать. Он служил в губернской канцелярии — да и проклял эти Палестины. Стал наследником небольшого имения в Поволжье. Под влиянием социалистической литературы в нем созрело убеждение, которое жило в нем и раньше, — о преступности, бессмысленности жизни, которую он ведет. Он продал деревеньку и хочет покончить со всем прежним.

Славным было лицо Бахметьева в оранжевых веснушках, с мягкими, даже бесформенными чертами. Темные глаза его были тихими и тоскливыми. А то вдруг — вполне демонический излом рыжих бровей. Он очень одинок и исступленный мечтатель, Павел Александрович Бахметьев, с лицом последнего из могикан… Беззащитный и вспугнутый, уведенный социальными поветриями из усадебки, где его предки в десятках поколений бранились с ключницами и ели сычуг с кашей, он был наделен такой тягой к осмысленной и чистой жизни, что для него стало непереносимо другое существование, — тут не впрок советы ждать и работать на завтрашний день (быть может, его и не дождаться), Бахметьев хотел немедленно переменить судьбу.

Он твердил о том, что все безотрадно и глухо в России… Герцен подумал, что, может, окажется полезным провести гостя по здешним ночлежкам, домам заключения и фабрикам (последние вполне похожи).

— Осмотритесь же, — советовал он, — какие тут люди, ведь и здесь все безвыходно. Страшно будет увидеть вас лет через пять. Сейчас вы богатый человек — вас прежде всего оберут, и уж какая там коммуна на Маркизских островах!

Показал Бахметьеву свою типографию: нужны помощники! Там сейчас работал вместе с поляками молодой князь Николай Трубецкой, оставивший службу в качестве блестящего свитского офицера. России необходимы свежие силы! «Так что же, Павел Александрович?..»

Толковали об этом после всех посещений и после обеда в ресторане. Александр Иванович привычно заказывал обед для приезжего, в него входил парадный лондонский черепаховый суп или суп из бычьих хвостов.

Типография произвела на гостя неожиданное впечатление. Так она не коммерческое дело? — спросил он. Герцен объяснил, что нет. Номер идет всего за шесть пенсов, что в интересах общедоступности газеты, типография съедает за год десять тысяч и едва окупает себя, желания издателей дальше не идут. Бахметьев был удивлен, несколько даже излишне для читателя «Колокола».

— Вы должны простить, что я так обо всем расспрашиваю, — сказал под конец он. — Но я хочу оставить вам двадцать тысяч на общее дело. Теперь вот у меня пятьдесят… — Гость намеревался даже показать документы.

— Вы все же едете?.. — горестно спросил Герцен.

Павел Александрович вспыхнул до корней волос. В лице его отразились запальчивость и мнительность, через которые было не пробиться никаким доводам: неужели «лондонцы» такого низкого мнения о его душевных качествах, чтобы ожидать, что он может отступиться? В нем говорили непререкаемость и горячность человека неустойчивого и сверхранимого, боящегося, чтобы его не сбили с намеченного пути.

— Не возражайте, все решено! И вы не имеете права отказать мне в принятии моих денег, я даю их на политическое дело!

Вскоре молодой Бахметьев уехал на остров Хива-Оа Маркизского архипелага, чтобы жить там коммуной с туземцами. Каких-либо вестей от него впоследствии не было.

Так возник «бахметьевский фонд», который станет в дальнейшем предметом притязаний многих политических течений и группировок.

Жизненный след Павла Александровича Бахметьева сохранился также в том, что в романе «Что делать?» Чернышевский назвал именно в честь него своего «нового человека» Рахметовым (некоторое созвучие фамилий). Николаю Гавриловичу во время его приезда была рассказана история Бахметьева.

Чернышевский был посетителем совершенно особого рода. Он должен был выяснить в Лондоне отношения «Колокола» с «Современником», чем-то разрешить теперешнее их противостояние — почти дуэльной остроты. О возможности в дальнейшем поворота к подлинной вражде между ними толковали добровольные переносчики петербургских новостей в Лондон и обратно. Это уж, конечно, преувеличение. Однако потолковать было необходимо.

Вот как обозначилось противоречие между двумя редакциями. Известный петербургский журнал Некрасова и Панаева, пополнившись новыми радикальными силами из круга Чернышевского, высказался на материале литературной критики в духе переоценки общественного движения сороковых годов.

В 55-м году Николаем Добролюбовым в критической работе был приветственно встречен тургеневский «Рудин» и позднее, с оговорками, — его же «Накануне», однако сатирическое приложение «Современника» — «Свисток» — подвергало нападкам обличительное направление в литературе и героя печоринско-рудинского типа, не вписавшегося в окружающую действительность и критически настроенного. «Лондонцы» ими заранее полагались в союзниках… Отечественная литература поднаторела в писании между строк, и в статье о стихах Огарева (до его отъезда), а также в другой работе Чернышевского говорилось об историческом значении деятельности Герцена, не упоминая его имени.

Прежние авторы «Современника»: Григорович, Дружинин, Гончаров, Островский, Толстой — отошли в последние годы от журнала. Также и Тургенев — казалось бы, из-за личной ссоры с редакцией. Тут было несогласие поколений и взятых ими направлений.

Но что же «лондонцы»?

Герцен считал выступления «Свистка» вредным смехачеством. Статья в «Колоколе» от 1 июня 59-го года, озаглавленная «Очень опасно» (по-английски — с тремя восклицательными знаками), как бы бросала вызов чернышевцам: «Истощая свой смех на обличительную литературу, милые паяцы наши забывают, что на этой скользкой дороге можно досвистаться… и до Станислава на шею!» (Намекалось на доносительство, за которое был награжден Булгарин.)

Безусловно, полемический перебор. И вслед за теперешним визитом Чернышевского в Лондон последовало косвенное извинение в «Колоколе»: «Мы признаем почетными и действительно лишними людьми только николаевских. Мы сами принадлежали к этому несчастному поколению и, догадавшись очень давно, что мы лишние на брегах Невы… пошли вон, как только отвязали веревку». По мысли «лондонцев», кто не найдет дела теперь, тот в самом деле пустой человек. Герцен обозначил возникшее с чернышевцами расхождение формулой: «двоюродные братцы в соседних комнатах». «В соседних комнатах» — это территориально, «двоюродные» — близкая степень родства. (Но все это после приезда Чернышевского.)

Неизменным же осталось неприятие Герценом направления «публицистов-отрицателей» (отрицателей всех наработанных ценностей).

Что на это могли бы ответить «современниковцы»? Странные толки Герцена о предметах, которые он совершенно не хочет понимать и о которых яснее невозможно высказаться на родине — выразил позднее свои претензии к нему недавно побывавший в Лондоне попутно с намерением поправить за границей на водах катастрофически пошатнувшееся здоровье молодой Николай Добролюбов. На него, в общем-то, не возлагали миротворческих задач, опасаясь его чрезмерной горячности. (Улыбка его показалась «лондонцам» «скромносамодовольной»…)

Теперь здесь Чернышевский.

Расхождения «Колокола» и «Современника» были вызваны разницей взятых ими курсов. Так что говорить следовало не о «лишних людях», их коснулись скорее по инерции.

— Итак, ваше мнение — хороша всякая обличительная литература; наше — лишь с новым типом борца, сознательно жертвенного склада.

— Это не вся разница: мы не имеем привычки небрежно говорить о тех явлениях русской жизни, которые, в силу своей мучительности и сложности, требуют пристального рассмотрения.

— Вопрос вежливости?

— Нет, тактики!

— Ну что же, «Современник» отдает должное останкам «лишних» и всяческим прочим останкам, однако…