Наталья Головина - Возвращение Страница 60

Далее на допросах речь шла о: статье из архива Перцова — против сооружения памятника Николаю I; заметках об убийстве Павла I; записях о нелепостях и преступлениях в разные царствования и некоторых казусах совершающейся в это время реформы… Перцов отвечал: «Толкался на улицах и слышал от незнакомых. Всё — для моих записок, которые нигде не собирался публиковать…»

О перехваченном письме Константина из Казани впрямую спрашивать было невозможно: Александром II были запрещены перлюстрации. «Говорят, к вам поступают также бумаги из Казани?..» Догадаться об источнике сведений было несложно. «Порой разные лица присылают кое-что. Разумеется, только для моих личных записок». Счет на десятки экземпляров «Колокола»?.. «Чтобы выменять в Брюсселе на недостающие номера; собираю их по одному экземпляру для своего архива». Стенограмма, почерком старшего Перцова, секретного заседания государственного совета? Она была затем опубликована в Лондоне. «Списал у кого-то, потом выправил текст по «Колоколу».

Пожалуй, главным для Перцова было не дрогнуть. Месяцами продолжалось рискованное фехтование.

Да всё бы это такие смешные усилия подследственного… Почему же не было решающих и разящих вопросов о младшем брате как об источнике информации? Дело в том, что упомянутая сверхсекретная стенограмма была уязвимым моментом для самих допрашивающих. На закрытом совещании не было никого из секретарей, Перцов младший был также недостаточно высок чином, чтобы присутствовать на нем, следовательно, могло коснуться кого-то из вышестоящих — может быть, ведущих допросы… Утечка информации была особенно велика именно из Министерства внутренних дел.

По прошествии времени выяснится, что Герцену был известен как корреспондент шеф Владимира Перцова — Александр Мордвинов, а также на случай будущей революции с «Колоколом» заигрывал сам глава III Отделения Шувалов.

После полугодичного следствия, в 1861 году, Эраст Петрович был спроважен в ссылку всего лишь на год.

Владимира Перцова, ушедшего в отставку по собственному прошению, сочли за благо не затрагивать. Впоследствии, став умеренным публицистом, он печатался в отечественных журналах. В 62-м году младший из семейства, Константин, сообщил «Колоколу» о расправе над крестьянами села Бездна, не принявшими «фальшивую волю»; возможно, сотрудничали и другие Перцовы.

Эраст Петрович, в пору следствия пятидесятисемилетний, отбыв ссылку, вынужден был проживать в провинции. Он лишился своих архивных материалов, и позади был последний взлет его энергии и воли. В возрасте шестидесяти девяти лет он покончил жизнь самоубийством, как было установлено полицией, «из-за стесненных денежных обстоятельств».

Остается неразгаданным существенное: он ли говорил в письме Герцену о топорах, призывая «лондонцев» к безоглядно радикальным интонациям. По строю мыслей и стилю письмо могло принадлежать Эрасту Петровичу или «землевольцам» — кому-то из круга Чернышевского.

В ту пору, перед реформой, в воздухе носилось ожидание потрясений, может быть, самых мощных. Многие стремились подстраховать себя на этот случай, сотрудничая у «лондонцев» или распространяя их издания.

Их брошюры и «Колокол» используются и для наживы на них. Шляпная мастерская в Москве выписывала товар по договоренности с книготорговцами обернутым в листы «Колокола» и продавала также и его.

Случались попытки наивные и плачевные. Благонамеренный гражданин мог найти в передней записку: «Если Вы пожелаете получить выпуски «Колокола», благоволите послать за тридцать номеров пятьдесят рублей серебром в книжный магазин Смирдина». Подписано было закорюкой, отдаленно напоминающей «А. Г.». Цена запрашивалась по тому времени весьма значительная.

«Смирдин» была известная фирма; основатель ее, издатель и книготорговец, приятель Пушкина и его круга, привел дело по своей доброте почти к разорению. Сноровистее начал сын и даже стал поставщиком двора. Но разорился и он: записку доставил в III Отделение Иван Анемподистович Езикин, письмоводитель одного из ведомств.

Создалось своеобразнейшее положение: в студенческих трактирах за чаем читали номера «Колокола» едва ли не вслух, и газета пошла на село, обнаружена была, к примеру, в крестьянской лавке в селе Богородском, вотчине Шереметева.

Но что же сыск? Он проявлял немалое радение. За границей побывали десятки агентов, вскрывались письма, устраивались провокации. Однако применять в полной мере методы, бывшие в ходу в прежнее правление, новая власть пока что считала зазорным.

Вот сцена, относящаяся к 1857 году. Молодой Александр II бросил в камин сообщение российского посла Горчакова о лондонских посетителях Герцена, так что в III Отделении жалели, что не сделали копии, но обратиться по этому поводу к Горчакову не осмелились, боясь нарушить монаршую волю. «Он меня компрометирует», — сказал Александр II. Фраза со многими оттенками… Имелись в виду и методы получения сведений да и возможный скандал. Среди посетителей Герцена было немало знати из обеих столиц и провинции.

То было пятилетие надежд. Новая власть пока как бы стеснялась пыли своего ремесла.

Скоро все пойдет в ход.

Наконец в ноябре 1857 года стало известно о монаршем запросе губернаторам по вопросу освобождения крестьян. Далее — о создании комитета по подготовке реформы.

Крайне медленно, на взгляд Александра Ивановича, двигалась эта повозка, запряженная улитами. Главой подготовительного комитета был назначен сановник, желающий угодить всем, выдвинувшийся когда-то после доноса на декабристов Яков Ростовцев. Все же для «лондонцев» этот период (до первых предложений о принципах будущей реформы, оглашенных год спустя) — пора веры в Александра.

…Трудно поверить, но состоялось когда-то личное знакомство Александра Ивановича с теперешним монархом. Поднадзорный Герцен в Вятке оказался единственным, кто мог, не поглупев от испуга, сопроводить тогдашнего наследника престола с его ментором Василием Андреевичем Жуковским по выставке местных промыслов и даров природы — был выделен на эту роль губернским правлением. В таком общении (коллекции самоцветов и чучела медведей показывая) возникает нечто непроизвольное и раскованное: улыбки, взгляды…

Ему запомнился взгляд наследника — не тот давящий и мертвый, что на портретах его отца, «считающего своим долгом прежде всего напугать собеседника до полусмерти». Вмешательством молодого Романова Герцен был переведен во Владимир — всего за двести верст от Москвы. У Александра Ивановича осталось к нему нечто вроде симпатии. Может быть, взаимной.

Теперь вот наконец стронулось с реформой. Отступить назад, по-видимому, было бы невозможно. В этот период «Колокол» печатал статьи-письма, обращенные к Александру II, призывающие его к справедливости и благу.

Как публичное отречение от былых надежд и черту под ними «звонари» поместили затем в своей газете письмо неизвестного современным историкам автора из Петербурга за подписью «Русский человек» (возможно, принадлежащее Эрасту Перцову или кому-то из круга Чернышевского). И в том же номере газеты был оглашен секретный циркуляр царя, запрещающий употребление в документах самого слова «прогресс».

Призыв к лучшим силам России в письме инкогнито был таков: «На себя только надейтесь, на крепость рук своих: заостряйте топоры да за дело — отменяйте крепостное право, по словам царя, снизу! За дело, ребя, будет ждать да мыкать горе; давно уж ждете, а чего дождались?» Александр Иванович в своем комментарии согласился с автором в главном, сказал, что они расходятся с ним не в идее, но лишь в средствах.

Перед рассветом (если он еще будет, рассвет! — такова теперь была обстановка) особенно непрогляден мрак. В России была в разгаре вакханалия произвола и засеканий. Поместные салтычихи добирали свое, уловив, что вдруг да отымется. Их преступления всесветно оглашал «Колокол», что вызывало теперь настороженные толки между общественными группировками… Часть либералов полагала, что после упоминания в «Колоколе» о топорах в него не следует писать. Другие были не согласны.

Александр II был задет оглашением циркуляра о прогрессе более, чем опубликованием письма инкогнито. Митрополит Филарет с готовностью предложил царю проклясть Герцена с амвона, что было пока что отложено, затем забылось.

Один сановник в своей записке изложил размышления о том, что если бы Герцена в Лондоне удалось обманом захватить, было бы не ясно, что с ним делать дальше. Монарх заметил на полях, что тут автор ошибается.

Глава двадцать пятая

Соотечественники

Появление у «лондонцев» Павла Александровича Бахметьева слегка отдавало мистикой. Еще бы: увидеть столь яркое воплощение в жизнь влияния «Колокола»… Оно было таким последовательным, что судьба Бахметьева вызывала опасения.