Галина Петреченко - Князь Олег Страница 62

Теперь, когда Экийя жила вместе с Олафом в простой повозке, грубо сколоченной из досок и покрытой мехами, все, кто окружали киевского князя, отметили веселость его духа, неподдельный интерес ко всему, с чем приходилось им сталкиваться в эти трудные дни.

Вот Руальд задумался над силой изгиба ивовой ветки. Олаф, увидев это, тут же приставил к нему десяток дружинников, чтобы они сплетали с помощью жил по нескольку веток для камнеметных приспособлений.

А вон там, возле княжеской конюшни, Мути с ремесленниками решает нелегкую задачу подъема своих «черепах» на крышу княжеского дома на случай, ежели мадьяры развернутся в сторону городища русичей, — будет чем огорошить их сверху. Но беда заключалась в том, что не хватало силы крепости в веригах, которые сильно натянулись под тяжестью «черепах» и грозили вот-вот оборваться. Олаф поскреб себя по шее и поспешил к Экийе.

— Ты сама это плела? — спросил он, ткнув пальцем в грибатки, красиво украшавшие ее льняное платье.

Экийя радостно кивнула, поцеловав его руку.

Он погладил ее по щеке, нежно поцеловал в губы и приказал:

— Сейчас будешь плести из парусины то же самое для Мути.

Экийя мгновенно все поняла и проворно вынырнула из повозки. Подойдя к Мути и увидев его мучения, она на пальцах стала объяснять ему, как надо, перекрещивая, скреплять вериги, чтобы получилась прочная подвязка для «черепах». И Мути, слушая ее и наблюдая за ее проворными Пальцами, с улыбкой посмотрел на Экийю и принялся радостно плести огромную грибатку…

Олаф вникал во все дела с той хозяйской и одновременно командирской хваткой, которая всегда проявлялась в нем в случае острой необходимости. Да, он должен был позаботиться о безопасном продвижении мадьяр через его стольный град! Да, он должен быть бдительным, ибо в случае беды ему и его войску, а с ним и всему мирскому населению города идти, кроме леса, будет некуда. А зимовать в лесу, в землянках да в норах животных — пусть попробует тот, кто желает этой доблести другому! Да, Олаф старался везде успеть, все увидеть своими глазами, все потрогать своими руками и все прочувствовать своей душой!.. Но где-то подспудно нет-нет да и вспыхнет грозным пламенем жаркий огонь совести, не дававший покоя ни во время бесед с дружинниками, ни во время обхода города, ни во время страстных объятий Экийи. Имел ли он право пропускать через город, в котором его строением было лишь городище для его дружины, чужую свирепую рать? Да, завет отцов имел огромную власть над его душой, но глаза киевлян, в спешке покидающих свои жилища, жгли его недоумением, а порой и злобой. Ох, князья вы, витязи! Один своей буйной непоседливостью наслал испытания богов, а другой — своей добротой ко врагу… A-а! Время покажет, чья возьмет! И Олаф прятался за эту мысль, с удвоенной энергией блюдя приготовления дружинников к охране города.

Но если в деле его дальнейших отношений с киевлянами все решит время, то во вспыхнувшей ссоре со Стемиром ничто не поможет.

— Ты поступил как обыкновенный варвар! — обреченно, с особым ударением выделяя каждое слово, проговорил Стемир, когда узнал, для кого в такой спешке мастерится повозка с южной стороны их городища, и вряд ли мог он предположить, что эта фраза будет жечь совесть его другу не один год.

Олаф вспыхнул тогда, услышав замечание Стемира, вскинул подбородок, будто получил увесистую оплеуху, но не смог ничем возразить Другу.

Да! Он поступил как варвар! Сила власти у него в руках, и он использовал ее себе на благо! «Я не христианин, Стемир, чтобы в первую очередь думать о ближнем, как о себе самом! Экийю я никому не отдам! Теперь она не просто моя добыча! Теперь она — часть меня! Для меня нет больше ни одной женщины!..» Но эти слова пришли к Олафу потом, когда замолкли тревожные звуки тяжелых шагов Стемира.

Как бы там ни было, а Экийя очень дорога Олафу, и уступать ее он никому не намерен, несмотря ни на какие угрызения совести. «Замкну на замок все закоулки души, ведущие к совестливому удушью, будь, они даже проторены первой княжеской женой! Нашла чем уколоть, терпеливая Рюриковна! Да нет, не старайся меня вразумить! И княжий стол Аскольдовичу не отдам, и к тебе воротиться не могу! Прости великодушно; стерпи, коль сможешь, но на двух одрах спать не могу. Да, верно ты заметила: дух мой твоими укорами не сломать, да и грех затевать пагубное дело!..»

Олаф вспомнил, с какой грустью смотрели на него три пары глаз: распахнутые голубые глаза круглой сироты и пасынка Ингваря, не любившего своего дядю, вечно занятого строительством, походами, оружием, лошадьми, а теперь вот новой женой; как радовался по-детски непосредственно Рюрикович, что теперь дядя будет реже заставлять его садиться верхом на этих вечно брыкающихся и фыркающих лошадей! Как хорошо, что сестрица теперь почаще будет возле него, ибо, как ни старались няньки заменить ее, Ингварю всегда было особенно радостно только с Рюриковной и ее маленькой дочкой, такой кругленькой и мягонькой, что всегда хотелось крепко обнять ее и зарыться головой в светлые кудряшки. Почему дядя не любит свою дочь? Смотрит на нее удивленно-обиженным взглядом и не может сказать даже несколько ласковых слов!

Олаф со страхом посмотрел в глаза Рюриковны.

— Нет! Я не предал интересы ни твои, ни племянника, ни дочери! — твердо проговорил он в ответ на ее укоризненные слова. — Не тумань голову ни себе, ни мне, Рюриковна! Ты же знаешь, я столько лет пытался… Но это оказалось выше моих сил… — горько признался он.

Рюриковна плакала, закрыв рот рукой, боясь своими стонами напугать детей. Ингварь вскочил и крепко обнял ее. Ему, десятилетнему ребенку, вдруг стало ясно, что дядя нехорошо поступил с его любимой сестрой.

Олаф выдержал взгляд племянника, затем глубоко вздохнул и грустно проговорил:

— Ты прав. Я буду реже заходить, но это не значит, что вы теперь будете обделены моей заботой.

Он легонько провел по кудрявым волосам дочери. Как хорошо, что он не приручил ее! Она безболезненно переживет его отсутствие! Он все для нее сделает, но сердце его почему-то молчит, когда он гладит ее кудерьки. Скорее, скорее вон из этой детской клети! Скорей к своим делам! Скорее позабыть о тяготах души!..

Расцепив свои вежи, мадьяры тронулись в путь ранним утром первого листопадного дня. Испуганно кричали изоки, кружившие над странниками, возбужденно юркали по стволам деревьев белки, но боялись подбегать близко к дощатым, потрепанным ветрами и изодранным колючими ветками кибиткам.

Лаяли собаки, охали сойки, хлопотливо порхали по веткам пожелтевших вишен, слив и яблонь суетливые чибисы, воробьи, серпоклювы и сизоворонки.

Воевода Альма вместе с племянником Карханом следил за беспокойной переправой своих соплеменников, и, несмотря на то, что утро выдалось свежее и бодрящее, никто не хотел держать длинных речей перед отправкой мадьяр в дальний путь. Уж слишком долго этот русич готовил город для того, чтобы угры смогли пройти сквозь него на запад. Или на юг? Куда угодно, только не в Лебедию, где делать уже нечего. Пойдем туда, где еще тепло, где есть еда и морозы не сваливают с ног… Как надоели эти крикливые птицы! Мысли Альмы прыгали с одного на другое, ибо душа испытывала недовольство и страх перед неизвестностью.

Кархан молча наблюдал то за дядей, то за соплеменниками, управлявшими при помощи грубых окриков своими тяжелыми повозками, и ждал момента, когда можно будет удивить дядю и Киев.

Но вот наконец последняя кибитка замкнула длинную, неровную цепь вежей, а первые ее ряды уже вступали в открытые врата Киева.

Чем-то необыкновенным дохнуло на угров, впервые переступивших порог знаменитого на весь словенский юг города. Что-то щемяще-дорогое коснулось души каждого мадьяра, высунувшегося было из-под махров своего убежища и невольно впитавшего в себя частичку духа этого непонятного стойкого города.

Киев смотрелся пустынным, но строгим. Улицы его, утопающие в пышной зелени, были чисты. Казалось, протяни руку, и ты проникнешь в открытое окно любой мазанки, любого терема или каменных хором. Но что-то тревожно-звонкое предостерегало душу чужеземцев, и со странной скованностью понурые угры миновали первую улицу Киева, направляя свои повозки строго на запад. Какой непонятной охранительной силой владел этот город, который, конечно же, был защищен не только дружиной русича, но и духом всех его основателей и правителей!

Альма с Карханом верхом на своих прекрасных арабских скакунах въехали в Киев и вдохнули тот же беспокойный, но болезненно-чарующий воздух города. «Если бы не эта дерзкая Экийя или силы тьмы, втянувшие их в эту постыдную осаду, они сумели бы… Ничего бы они уже не сумели!.. Это неугомонный русич сумел все! И город защитить неприступными валами, и Экийю взять во вторые жены!.. Пусть этот тюфяк Альма молчит, сраженный благородством поступка русича, но я…» — Кархан тщетно вглядывался в проплывающие мимо него бревенчатые и каменные стены и закричал вдруг на весь город: